– Я тебе верю. Но, боюсь, тебе не поверит читатель.
Я не сомневаюсь, что это целиком моя вина. Я редко прибегаю к иронии, так как убежден, что это получается у меня весьма неуклюже. А ведь на самом деле я просто хотел непринужденно, как бы в шутку – возможно, из-за некоторой стыдливости – обсудить больную тему, некоторые факты, заставляющие в той или иной мере страдать мое самолюбие.
В конечном счете все, что я пытался сделать, – это сравнить один образ с другим, противопоставить персонаж не его тени, а его копии. И Сименон первым поддержал меня в моих начинаниях.
Я добавлю, для того чтобы успокоить мою супругу, которая в вопросах дружбы проявляет чудеса верности, что Сименон, как я уже писал об этом ранее в несколько иных выражениях, пытаясь шутить, больше ничуть не походил на того молодого человека, чья агрессивная самоуверенность коробила меня. Напротив, в настоящее время писатель стал более молчаливым, а когда заговаривает, в его голосе порой сквозит смутная неуверенность, особенно когда речь заходит о вещах глубоко его волнующих, и он уже опасается высказываться категорично, добиваясь, и я готов в этом поклясться, моего одобрения.
Исходя из всего вышесказанного, стал бы я подшучивать над ним? Ну, разве что самую капельку. Но, без сомнения, подобное случилось в последний раз. Уж слишком удачно сложились обстоятельства, и я просто не смог удержаться.
В сорока томах, посвященных Сименоном моим расследованиям, можно насчитать не более двадцати упоминаний о месте моего рождения и моей семье; есть там несколько строк, касающихся моего отца – управляющего поместьем, упоминание о колледже в Нанте, где я некоторое время учился, а также короткий рассказ о двух годах, которые я посвятил медицине.
А ведь я говорю о том же человеке, которому понадобилось около восьмисот страниц, чтобы поведать о собственном детстве вплоть до шестнадцатилетнего рубежа. И неважно, что он превратил свою жизнь в роман, а выдуманные персонажи не всегда походили на реальных людей; писатель искренне верил, что его герой может раскрыться целиком и полностью лишь в компании своих родителей, дедушек и бабушек, дядьев и тетушек, которых он детально описывает, не забывая об их болезнях, крошечных недостатках и даже о соседской собачке, чей портрет занял целых полстраницы.
Я не жалуюсь, и если позволил себе это маленькое отступление, то лишь для того, чтобы заранее защититься от обвинений в том, что я слишком много внимания уделяю своему семейству.
По моему разумению, человек без прошлого – не совсем человек. Ведя множество расследований, мне случалось посвящать больше времени семье и окружению подозреваемого, чем ему самому, и частенько я находил ключ к разгадке тайны именно благодаря им.
В книгах сказано, что я родился в Центральной Франции, близ Мулена, но я не припоминаю, чтобы хоть где-то говорилось, что поместье, в котором мой отец служил управляющим, занимало около трех тысяч гектаров, и на них располагалось не менее двадцати шести ферм, сдаваемых в аренду.
И не только мой дедушка, которого я отлично помню, был одним из этих арендаторов; три поколения семьи Мегрэ возделывало эту землю.
Когда мой отец был еще юным, эпидемия тифа унесла почти всю семью, включая семь или восемь детей. Выжили двое: мой отец и его сестра, которая впоследствии вышла замуж за булочника и обосновалась в Нанте.
Почему мой отец отправился в лицей Мулена, отступив от многолетних традиций? Я склонен полагать, что на него повлиял деревенский кюре. Но мой родитель так и не порвал с землей, и после двух лет учебы в сельскохозяйственном училище он вернулся в деревню и поступил на службу в поместье в качестве помощника управляющего.
Я до сих пор испытываю определенную неловкость, рассказывая об отце. Мне все время кажется, что люди подумают:
«Он сохранил о своих родителях детские воспоминания».
И я не раз задавался вопросом, не ошибаюсь ли я, не дает ли осечку мой аналитический ум.
Но мне случалось встречать и других мужчин, очень похожих на моего отца, особенно среди людей его поколения и его социального круга, который я бы назвал «промежуточным».
Если говорить о моем деде, то он никогда не обсуждал ни обитателей поместья, ни их поведение, ни их права и привилегии. Что он думал на самом деле, мне так и не довелось узнать. Я был еще ребенком, когда дед умер. Тем не менее я убежден, вспоминая отдельные его высказывания и, главным образом, красноречивое молчание, что его согласие с любыми поступками хозяев не было пассивным, что это было даже не согласие, не смирение, а, напротив, скрытая гордость, неразрывно связанная с развитым чувством долга.