Я провел в лицее несколько месяцев. Там я был несчастен, чувствуя себя инородным предметом в этом новом мире, который казался мне враждебным. Но я ничего не говорил об этом отцу, который каждый субботний вечер забирал меня домой. Я никогда не жаловался.
Должно быть, он все понял сам, потому что совершенно неожиданно на пасхальные каникулы к нам приехала сестра отца, муж которой открыл булочную в Нанте. Я догадался, что речь шла о плане, все подробности которого были обговорены в письмах.
К тому времени моя румяная тетя начинала понемногу расплываться. У нее не было детей, и это ее безмерно огорчало.
В течение нескольких дней она смущенно вертелась вокруг меня, как будто бы надеясь приручить.
Тетка много рассказывала о Нанте, о своем доме, расположенном прямо у порта, об удивительном аромате теплого хлеба, о муже, который проводил всю ночь в пекарне, а затем весь день отсыпался.
Она старалась выглядеть веселой. Но я сразу обо всем догадался. И смирился. Однако я не люблю слово «смирился», поэтому, если быть более точным, я согласился.
Воскресным утром, после мессы, во время прогулки по окрестностям у нас состоялся долгий разговор с отцом. Впервые он беседовал со мной как с мужчиной. Он говорил о моем будущем, о том, что в деревне невозможно получить образование, а также о том, что если я вернусь в интернат в Мулене, то буду лишен семейного тепла.
Сегодня я знаю, о чем он думал. Он убедил себя, что общество человека, каким он стал, замкнувшегося в себе и живущего лишь собственными мыслями и воспоминаниями, вредно для подростка, у которого вся жизнь впереди.
Я уехал с тетей, а сзади в двуколке, везущей нас на вокзал, подпрыгивал огромный чемодан.
Мой отец не плакал. Я тоже.
Вот, пожалуй, и все, что я помню об отце. Все те годы, что я жил в Нанте, я был прежде всего племянником булочника и его жены и почти привык к добродушному мужчине, чью волосатую грудь видел почти каждый день в алых отблесках печи.
Все каникулы я проводил у отца. Не осмелюсь сказать, что мы стали чужими. Но у меня появилась собственная личная жизнь, собственные устремления, собственные проблемы.
Отец остался человеком, которого я безмерно уважал и любил, но которого я больше не пытался понять. Это продолжалось долгие годы. А быть может, так было всегда? Я склонен думать именно так.
Когда во мне проснулось любопытство, оказалось, что вопросы, которые я так хотел задать, задавать уже поздно, и я упрекал себя за то, что так и не сделал этого, пока отец был еще тут, на земле, и мог на них ответить.
Отец умер от плеврита в сорок четыре года.
В ту пору я был совсем юнцом и только начинал заниматься медициной. Во время моих последних визитов в поместье я не раз поражался нездоровому румянцу, окрасившему скулы отца, а также лихорадочному блеску его глаз, особенно усиливающемуся к вечеру.
– У нас в семье кто-нибудь болел туберкулезом? – спросил я однажды у тети.
Она ответила с горячностью, будто бы я затронул некую постыдную тему:
– Никогда в жизни! В нашей семье все крепкие, как дубы! Разве ты не помнишь своего деда?
Как раз его-то я и помнил, особенно странный сухой кашель, который дедушка объяснял пристрастием к табаку. А также припомнил, еще глядя на лицо отца, что и скулы деда были словно опалены внутренним огнем.
Точно такой же румянец покрывал и щеки моей тетки.
– Это все потому, что я вечно кручусь в жаркой пекарне! – отмахнулась она.
Тем не менее десятью годами позже тетя скончалась от той же болезни, что и ее брат.
Что касается меня, то, вернувшись в Нант, чтобы забрать личные вещи, перед тем как начать новую жизнь, я долго колебался, однако все-таки отправился домой к одному из моих преподавателей и попросил его обследовать меня.
– Никакой угрозы со стороны легких! – успокоил меня врач.
Два дня спустя я сел в поезд, отправляющийся в Париж.
Моя жена не станет мне пенять, если я вновь вернусь к Сименону и к тому образу, что он создал, наблюдая за мной, так как хочу обсудить некую деталь, которую романист ввел в одной из своих последних книг и которая особенно задела меня.
Да, эта деталь вывела меня из себя – и сейчас я говорю не о ничего не значащих предметах гардероба или других пустяках, о которых я вспоминал скорее со смехом.
Я не был бы сыном своего отца, если бы не принимал близко к сердцу любые нюансы, касающиеся моей профессии и карьеры, а речь идет именно о них.