Уж и не знаю, то ли поведение Луизы обескуражило других кавалеров, то ли мы были не столь сдержанны, как нам казалось, но, так или иначе, каждую пятницу гостей у Ансельма и Жеральдины становилось все меньше и меньше.
Окончательное объяснение с Жюбером произошло в феврале, прямо в моей комнате. В ту пятницу он не надел фрак, и я сразу же это отметил. На его угрюмом лице застыло горестное выражение, как будто бы он исполнял трагическую роль в «Комеди Франсез».
– Я все же пришел, чтобы завязать тебе галстук! – сообщил он с унылой гримасой.
– Ты сегодня занят?
– Напротив, сегодня я совершенно свободен, свободен как ветер, я еще никогда не был таким свободным.
Он стоял передо мной с белым галстуком в руке и смотрел прямо в глаза.
– Луиза мне все рассказала.
У меня отвисла челюсть. Потому что мне она ничего не сказала. И я ей тоже ничего не сказал.
– О чем ты говоришь?
– О тебе и о ней.
– Но…
– Я задал Луизе вопрос. Вчера я специально пошел к ней.
– Но какой вопрос?
– Я спросил ее, не согласится ли она выйти за меня замуж.
– И она ответила отказом?
– Да, она ответила отказом, сказав при этом, что очень хорошо ко мне относится, что я всегда буду ее лучшим другом, но…
– Она говорила обо мне?
– Напрямую – нет.
– Так в чем же дело?
– Я все понял! Я должен был понять это еще в первый вечер, когда ты ел птифуры, а она смотрела на тебя так… снисходительно. Когда женщина смотрит снисходительно и понимающе на мужчину, который ведет себя не слишком подобающим образом…
Бедный Жюбер! Мы потеряли его из виду почти сразу же, так же, как и всех этих господ из Управления мостов и дорог, кроме дяди Леонара.
Долгие годы я не знал, что сталось с Жюбером. Мне было около пятидесяти лет, когда в Марселе, на бульваре Канебьер, я зашел в аптеку, чтобы купить аспирин. Название аптеки я не прочел. И вдруг услышал возглас:
– Мегрэ!
– Жюбер!
– Чем ты занимаешься? Хотя что за глупый вопрос я задаю, я и так все давно знаю из газет. Как Луиза?
Затем он принялся рассказывать о своем старшем сыне, который, по иронии судьбы, готовился сдавать экзамены в Национальную школу мостов и дорог.
После исчезновения Жюбера вечера на бульваре Бомарше собирали все меньше и меньше народу, и теперь совсем некому было играть на рояле. От случая к случаю за инструмент садилась Луиза, а я переворачивал страницы нот, в то время как одна или две пары танцевали в столовой, сразу ставшей слишком большой.
Мне кажется, я так и не спросил Луизу, согласна ли она выйти за меня замуж. Большую часть времени мы говорили о моей карьере, о полиции, о профессии инспектора.
Я сообщил ей, сколько буду зарабатывать, когда меня наконец-то возьмут на набережную Орфевр, и добавил при этом, что, скорее всего, это случится не раньше чем через три года, а в данный момент моего жалованья недостаточно, чтобы завести достойный дом.
Я также рассказал ей о двух или трех встречах с Ксавье Гишаром, который уже в те времена был большим начальником и который не забыл моего отца, поэтому начал в той или иной степени меня опекать.
– Не знаю, любите ли вы Париж. Как вы понимаете, я буду вынужден провести в Париже всю свою жизнь.
– Но ведь и здесь можно жить спокойно, как в провинции, не правда ли?
И вот наконец однажды в пятницу я не обнаружил на бульваре Бомарше ни одного гостя, а дверь мне открыла сама Жеральдина в наряде из черного шелка. Когда она приглашала меня в дом, ее голос прозвучал как-то торжественно:
– Войдите!
Луизы в гостиной не было. Не было ни подноса с пирожными, ни прохладительных напитков. В город пришла весна, и потому огонь в камине не горел. Казалось, что я явился не ко времени, и стоял со шляпой в руке, стесняясь своего фрака и лакированных туфель.
– Скажите мне, молодой человек, каковы ваши намерения?
Вероятно, это был один из самых тягостных моментов моей жизни. Голос Жеральдины показался мне сухим и суровым. Я не осмеливался поднять глаза и видел лишь ковер в цветных узорах, подол черного платья и выглядывающие из-под него остроносые туфли. Мои уши покраснели.
– Я клянусь вам… – пробормотал я.
– Я не прошу вас клясться. Я спрашиваю, намерены ли вы жениться.
Я наконец посмотрел на нее – и обнаружил, что никогда ранее не видел на лице старой женщины выражения подобного ласкового лукавства.
– Да, конечно!
Кажется – и мне не раз рассказывали об этом впоследствии, – я выпрямился, как оловянный солдатик, и произнес как можно громче: