— Выходить пора. Светает. Чем раньше выйдем тем больше успеем до темноты.
— Чего успеем?
— А что бы ты хотел успеть? Ты к девчонке своей вроде собирался. Передумал?
— Нет, не передумал.
— Вот и давай, поднимайся и давай готовиться. Я с тобой пойду. Как ты сказал: всё лучше, чем здесь сдохнуть. Может, и чем-то полезен буду. Да стопудов буду! Я ж придумал, как тебе к ней попасть, чтоб зомбари тебя не сожрали. Во сне увидел, прикинь? Дичь только такая, что капец, так что ты сразу готовься. И помощь тебе там сто процентов нужна будет. Но это потом расскажу, по ходу. Щас ещё много чё сделать надо, так что ты вставай давай шустрее. И это… Похавать у тебя есть чё-нибудь? Не помню уже, когда ел в последний раз.
Кто-то уже шаркает ногами в коридоре. Наверное, Ирин отец: он из них троих самый жаворонок. С завтраком я пока повременю: дождусь, пока Ира проснётся, а там уже вместе выйдем из комнаты. Оставаться наедине с её предками мне пока ещё некомфортно. Не знаю, чем заняться до этих пор. Писать уже рука болит. Может, почитать? Почему бы и нет. А лучше — пороюсь в её коробке с хламом и поищу батарейки для приёмника, который стоит у неё на столе. Как я понимаю, стоит он там больше для красоты и антуража: с трудом могу представить Иру слушающей радио перед сном, как какой-то старый дед из прошлого века. Но, быть может, если я найду батарейки и вставлю их куда надо, он поймает что-нибудь. Какую-нибудь радиоволну, на которой нам подскажут, что делать дальше: где раздобыть машину, как выехать на дорогу, миновав всех мертвецов в округе, и вырулить на объездную, ведущую прочь из этого города, превратившегося в одну большую часовую бомбу. Радиоволну, на которой сидит джин-диджей и раздаёт бесплатные советы всем отчаявшимся. Просто полнейший нонсенс. Даже если я каким-то чудом отыщу нужного размера батарейки, если они будут заряжены, и если приёмник с ними и впрямь заработает, то всё равно с вероятностью близкой к стопроцентной я буду крутить ручку переключения частоты и слушать одни только свистящие и шипящие помехи. Дурацкая затея.
Дневник на сегодня я, пожалуй, оставлю. Вернусь к нему уже завтра утром, в это же самое время. Рассказать за один присест обо всём моём пути от Гроссбуха сюда у меня вряд ли получится, но напишу столько, сколько смогу. Заодно и о том, как пройдёт сегодняшний день, парой строчек обмолвлюсь. А пройдёт он, похоже, опять в напряжении, на нервах и с шальным желанием отмотать время вспять и утром тридцать третьего дня остаться дома.
Запись 8
Шестое сентября. Сороковой день с начала вымирания. Батарейки для радио я нашёл и вставил их куда следует. Результат пока нулевой. На всех волнах либо нескончаемое шипение помех, либо тишина: как я и предполагал. Ну, попытаться-то точно стоило. Не пробовал, кстати, проверить его на балконе или лучше — на крыше. Благо, туда теперь проход открыт: во многом благодаря мне, между прочим. Сам себя не похвалишь — никто не похвалит! Ладно, игры с радиоприёмником отложим на потом. Сначала — дневник.
Вчера обещал чиркнуть пару строк о том, как пройдёт день после того, как все проснутся. Раз обещал — сделаю, хотя писать тут, в общем-то, не о чем. Опять бесконечные переливания из пустого в порожнее с Ирой, её отцом и матерью. Куда ехать? На чём? Как добраться до ближайшей машины, за руль которой можно будет сесть? Ответы на эти и многие другие вопросы найти, на самом деле, очень просто. Но Ириному отцу, по видимому, куда больше хочется их искать, чем находить. Ещё бы: когда ты строишь и перестраиваешь планы, когда ты бесконечно рассуждаешь на тему всевозможных пустяковых деталей, то тебе не надо действовать. Чем дольше размышляешь, тем дольше стоишь за стартовым флажком и отодвигаешь от себя необходимость бежать марафон. Понять его можно: человек столько времени просидел взаперти и ещё ни разу не видел мир за пределами своей квартиры. Новый мир. То, во что всё вокруг превратилось за последний месяц с небольшим. А увидеть его из окна и увидеть вживую, прочувствовав себя в нём — это две совершенно разные вещи, уж поверьте мне и моему опыту. В этом смысле Ира и её семья заслуживают скорее сочувствия, чем чего-либо ещё. Но когда на кону стоит жизнь — и моя, и их — становится не до сочувствия. Уже второй день я скрежещу зубами от бессильной злости на их нерешительность, медлительность и, что самое неприятное, на постоянные попытки заткнуть меня и на надменные усмешки, на которые натыкаются мои предложения как можно скорее убираться прочь на чём угодно, лишь бы начать уже двигаться хоть куда-то.