-- Посидим еще, Петр Феодорович, -- взмолился я.
-- Ни-ни. Сейчас извозца и крупной рысью к Гольденблату знакомиться и уславливаться.
-- Петр Феодорович! Что вы, во втором часу ночи?
-- Не разговаривай. Самое и хорошо, что ночи второй, а не дня. Лови момент и ликуй. Человек, получай.
Мысли крутятся. От мыслей и водки почва уходит из-под ног. Вот он какой -- Петр Феодорович! Вот он отчего не торопится университет кончать? А Гольденблат? Хорошо это или плохо? Вероятно, плохо, но раз Петру Феодоровичу не стыдно, с какой же стати мне стыдиться?
С Неглинного до Покровки путь невелик. Лихач, почуя чаевые, мчится во всю. При въезде на Лубянскую едва не передавливаем ветхую старушонку. Она провожает нас проклятьями, Петр Феодорович начинает рассказывать о Грановском, как тот в молодости по крупной в "палки" играл и как в Английском клубе шулера зазывали его в свою компанию.
-- Петр Феодорович! А можно это, не некрасиво?
Петр Феодорович лихо запахивается шубой и уверенно отвечает:
-- В России, отец, все можно; спать нельзя; во сне сапоги стащут и в рот наплюют...
VII
У ГОЛЬДЕНБЛАТА
1
-- Осип Эдмундович дома?
-- Дома, дома, у них сейчас веселье в полном разгаре. Жильцы со второго этажа уже два раза прибегали, жалились. Генеральша Дормидонтова, простите, беременна, а у Осипа Эдмундовича чуть не цыганское пение.
Петр Феодорович выслушивает доклад сонного всклокоченного швейцара и кладет резолюцию:
-- Рожать, говоришь, твоя генеральша хочет? В приют, в приют, нечего дома безобразие разводить. Хорошего не родит, так еще один байструк.
Петр Феодорович, несомненно, в этом доме хорошо известен. Страхи мои пропадают.
Троекратный "боевой" звонок и по коридору топочут сразу несколько пар ног. Дверь отворяет маленький человечек в золотых без оправы пенсне, с кучерявой эспаньолкой, сильно выпивший: и запах слышен, и на ногах нетверд.
-- Профессору мое почтение! -- охрипшим голосом возвещает он прибытие Петра Феодоровича. Коридор и соседние комнаты отвечают единодушным "ура". Кто-то от избытка чувств играет туш.
Петр Феодорович раздевается, швыряет пальто, шапку, портфель прямо на пол, хватает маленького господинчика за плечо и привлекает его ко мне:
-- Знакомьтесь, любите, размножайтесь. Юный мой друг, Быстрицкий Юрий Павлович, сын лекаря, романтик и мошенник. Гольденблат Осип Эдмундов, зубодер, развратитель девиц, всемосковская знаменитость. С гостями не знакомлю; кроме Ирины Николаевны достойных сюжетов не вижу.
Коридор и соседние комнаты рычат. Гольденблат немедленно вступается за честь гостей:
-- Молодой юноша! Каждый другой заплатил бы Гольденблату кровью за подобные слова. Принадлежу к Израилю, но правила кавказские. Нам каждый гость ниспослан Богом, какой бы ни был он страны. Ниспосланы Богом и вы. Входите. Развлекайтесь. Колбасу можно прямо руками, женщин на первый раз без рук.
Осип Эдмундович весьма удовлетворен собственным остроумием, обнажает ряд гниловатых мелких зубов, неспособных создать рекламы его зубоврачебному кабинету.
-- Осип Эдмундович, -- в коридор просовывается голова с багровым носом и седым ежиком, -- по правилам нашей ложи, нового брата необходимо познакомить с устройством дома и организацией комнат скорой половой и иной помощи.
Петр Феодорович, стоящий перед зеркалом и старательно припудривающий лицо, замечает мне:
-- На этого гостя, Юрий, наплюй с высокого дерева. Ретроград, невежа и феодал.
-- Нет, нет, профессор, -- перебивает Осип Эдмундович, -- решительно не могу допустить. Вы, конечно, человек ученнейший, будущая гордость России, но у каждого свои достоинства. Молодой юноша, во-первых, снимайте верхнее платье, удобней во всех случаях; во-вторых, не смущайтесь; в-третьих, знакомьтесь; а в-четвертых, готовьтесь к обозрению помещений нашей ложи. Зубов рвать не буду, пломб не навязываю. Будьте, как у нас в Кременчуге говорят -- "как у Верочки". То есть, ничего скабрезного; означает -- будьте уверены. Сырой крови на мацу евреи не употребляют, на погром погромом не отвечают, для правожительства зубной врач тоже не плохая профессия.
Я смущенно раздеваюсь, машинально протягиваю руку многочисленным гостям, толпящимся в коридоре, и под звуки продолжающегося туша следую за Петром Феодоровичем и Осипом Эдмундовичем в огромную, ярко освещенную комнату. Во всю длину комнаты выстроен стол; исполинская скатерть уже изрядно залита красным вином; лужицы трогательно пересыпаны солью. Гости, по-видимому, отужинали и расположились в самых непринужденных позах. За роялем работает худой юноша ярко семитского типа. Рядом с ним, облокотившись на крышку рояля, покачивается пожилой почтенный господин. Не то доктор с большой практикой, не то старшина клуба. Однако его почтенная внешность не вызывает никакого уважения со стороны Петра Феодоровича. Мой ученый и таинственный друг шепотом, достаточно громким, сообщает:
-- Ноль внимания и на этого. В дело пускается лишь против приезжих сибиряков, единственно для непонятного разговора. Болтун и дурак. Немедленно к Ирине Николаевне. Об остальных потом.
Ирина Николаевна сидит в углу, в глубоком кресле. Издали я замечаю лишь златокудрый нимб. Мы подходим. Петр Феодорович сразу меняет тон и лысый его череп почтительно склоняется.
-- Ирина Николаевна! Рекомендую моего друга. Он невинен, прекрасен, подает надежды, нуждается в руководстве.
Бледное продолговатое лицо остается бесстрастно. Полупрезрительно она протягивает руку -- и ее рука меня разочаровывает. Плебейская, красноватая, с короткими, невыразительными пальцами. Рука горничной, ставшей кокоткой. Мы берем стулья, подсаживаемся. Петр Феодорович страшно лебезит, делает комплименты ее плечам, волосам, глазам. Она слегка оживляется и, улыбаясь, показывает зубы -- ровные, удлиненные, какого-то кремового цвета. Она заговаривает и -- голос ее лишен металла и потому в смехе режущая неестественность. Мне приходит в голову спросить, не из Закавказья ли она. В Тифлисе, в Баку нередко попадаются такие нежные, золотоволосые, почти венецианки. И только руки, ноги, уши выдают их плебейское происхождение. Но в этот момент подбегает Гольденблат. Он уже успел потерять пенсне, щурит глаза, взъерошивает эспаньолку.
-- Невозможно, решительно, категорически запрещаю. Оккупировали Ирину Николаевну, оскорбили гостей. А кроме всего и потолковать не успели. Очень вас попрошу, Петр Феодорович, проследовать вместе с юным другом в мой кабинет.
К моему удивлению, Петр Феодорович немедленно соглашается.
-- Ирина Николаевна, Вы простите нас, нам потолковать с минутку.
Ирина Николаевна тем же глухим, ироническим голосом отвечает:
-- Нет, не прощаю, потому что и я хочу присутствовать при разговоре.
Петр Феодорович энергично трет лысину -- что у него признак величайшего замешательства -- и бросает недоуменные взгляды на Гольденблата. Осип Эдмундович вконец сощуривает глаза.
-- Я полагал, прекраснейшая Ирина Николаевна, что в моем, так сказать, хозяйском качестве, вас обязался я оберегать от деловых разговоров и всего прочего, не дамского, не прекрасного.
Ирина Николаевна презрительно смеется.
-- Вы полагали... А я полагала, что вы не полагали в вашем хозяйском качестве, что я такая идиотка. Довольно ерундить. Без меня все равно не порешите.
Осип Эдмундович всплескивает руками и вмиг меняет и тон, и голос, и позицию.
-- Олимпийские Боги, бог Израиля и все остальные... Да разве я, да счастлив буду. Да, пожалуйста, о Петре Феодоровиче и говорить нечего. Знаете его пристрастие к вам. Идемте, идемте, счастлив буду.
Петр Феодорович мычит что-то невразумительное, вскакивает со стула и калачиком предлагает руку Ирине Николаевне. Она отвергает, лениво вытягивается в кресле. Так и есть, с ногами тоже неблагополучно. Голову об заклад, из Баку.