Мы проходим через столовую. Худой юноша и почтенный господин провожают нас острым понимающим взглядом. Остальные гости продолжают развлекаться. Из гостиной выплевывается граммофон: "Букет ты белых хризантем..."
2
-- Ирина Николаевна, -- лебезит Гольденблат, -- вам уж придется на председательское место, руководите нами, поучайте.
Председательским местом оказывается кресло перед бормашиной. Ирина Николаевна садится, откидывает голову на высокую спинку, и волосы ее горят в пожаре рефлекторной лампочки. Заседание открывается. Слово принадлежит Петру Феодоровичу.
-- Так вот, господа. Друг мой и отец, то есть так я его именую, а вообще он чрезвычайно молод. Отец мой, Юрий Павлович Быстрицкий, пожелал соучаствовать в наших предприятиях. Пока что поставил я его в известность относительно основных наших целей. Теперь разрешите мне перейти к деталям и выработке условий. Осипа Эдмундовича попрошу не бегать по ковру и принимать участие в беседе.
Осип Эдмундович останавливается и делает бесконечно наивные глаза.
-- Что вы, что вы, дражайший профессор, я ведь пенсне только ищу, я ведь без всякой задней мысли.
-- О задних мыслях говорено не было. Если ж вы намекаете.
Петр Феодорович густо багровеет, и я предчувствую повторение давешней сцены в ресторане. Но тут повелительно вмешивается Ирина Николаевна.
-- Надоело, Петр Феодорович, я уже все это слышала. Молчите оба. Я объясню в двух словах. Господин Быстрицкий, вас я попрошу не заблуждаться. Вы находитесь в игорном притоне. Осип Эдмундович, без жестов, без восклицаний, не то я плюну и уйду. Да, господин Быстрицкий, в игорном притоне. Если вы чистюлька, немедленно отправляйтесь домой и зубрите ваши лекции.
Я оскорбляюсь и сухо поясняю, что я не чистюлька, что пришел сюда для дела, а лекции мои остаются при мне и никого не касаются. Председательница слушает с любопытством и вниманием.
-- Ну, раз не чистюлька, тем лучше и для нас. Продолжаем, что нам нужно от вас и что мы дадим вам? Петр Феодорович неоднократно о вас рассказывал. Заранее нас привлекло, что вы студент с мечтательными глазами. Вы должны дополнить программу наших вечеров организацией собеседований. Понимаете? О, вы не чересчур догадливы. Привлекаете студентов, до двенадцати идут споры, о чем хотите. О Боге, о Вейнингере, словом, что в голову взбредет... Зачем нам нужно это? Просто, очень просто. Кроме купчишек и прочей сволочи, у нас бывает так называемая интеллигенция -- адвокаты, путейцы, доктора с большой практикой. Ужином их не заманишь, женская приманка по многим причинам невозможна. А вот тут-то студенческие споры, молодая Россия, ну, словом, как это принято. Все они вохляки, растрогать нетрудно. За полночь орут, а в первом часу не угодно ли -- небольшая студенческая железка по копейке. Начнут с копеек, дальше видно будет. Студентам вашим проигрыш возвращается. Поняли?
-- Я понял, я великолепно понял, но как же это будет выходить?
-- Очень просто... И входить и выходить. С каждой третьей, выигранной банком карты -- а банкомет у нас свой -- вы получаете десять процентов.
-- Ирина Николаевна, -- не выдерживает Гольденблат, -- невозможно, категорически невозможно.
-- Что? Много или мало?
-- Не то, не то... Как же так сразу вы нас бандитами представляете? Я все же человек с дипломом. Вы бы могли...
-- Осип Эдмундович, -- Ирина Николаевна приподнимается и грозно смотрит на Гольденблата, -- или по-моему, просто, ясно, без слюнтяйств, или вы меня больше не увидите.
-- Но, Ирина Николаевна, вы не так ставите вопрос.
-- Никаких вопросов уже нет. Есть ответы. Петр Феодорович, сразу, без почесывания головы, да или нет?
Петр Феодорович забился в угол дивана. Уши его горят. Он едва находит сил кивнуть головой.
-- Осип Эдмундович, теперь вы, да или нет?
Смиряется и Гольденблат. Очередь за мной. Я бы многое мог сказать. Но пожар этих волос, но эти презрительные и не прощающие глаза. Разве им можно возражать?! Да, да, конечно, я согласен.
-- Теперь, Осип Эдмундович, потрудитесь объяснить Юрию Павловичу все детали, а я пойду в столовую. Там, небось, ваша сволочь перепилась и заговоры устраивает.
Ирина Николаевна сходит с зубоврачебного кресла и, не удостоив нас более ни одним словом, отправляется в столовую.
3
Гольденблат смущенно шмыгал по ковру. Петр Феодорович, забившись в угол дивана, угрюмо молчал. Я думал обо всем происшедшем и рассматривал блестящие инструментики, которыми скалился огромный зеркальный шкаф. Прошло минуты две. Из столовой по-прежнему доносились взрывы пьяного гоготанья и пронзительные крики. Кто-то предлагал засунуть в граммофон тряпку, кто-то басистый угрожал набить морду за "оскорбление памяти покойной Вари Паниной"...
Огромные бронзовые часы с амурами, обнаруживавшие всю бездну вкусов Осипа Эдмундовича, не тикали, а как-то щелкали, словно маленькими сахарными щипцами пытались расколоть воложский орех. Становилось тягостно и глупо до остроты.
-- Петр Феодорович, -- не выдержал я, -- четвертый час. Пора бы на боковую.
Вот тут-то Гольденблат и сорвался. Он подскочил ко мне, схватил меня за борт пиджака и, забрызгивая слюной, фонтанами бившей меж черноватыми осколками зубов, затараторил:
-- Вам, молодой человек, все домой, все, небось, о девочках думаете, все бы на дармовщинку...
-- Позвольте, позвольте, я никак не могу позволить...
-- Нет, уж теперь и мне позвольте. Я за вами наблюдал, во всю наблюдал. Когда Ирка здесь мою репутацию подрывала, вы только губами подергивали. Мне, мол, плевать. Я домой уйду. Нет, ошибаетесь, молодой человек. Не уйдете. Мне всего на свете дороже репутация. Меня вся Москва знает. У меня покойный великий князь не гнушался заказывать золотой мост, у меня адмирал Дубасов...
-- Не орите на меня, -- вскипел и я в свою очередь, -- никакими губами я не подрагивал. А уж если хотите знать, плевал я на вашего покойного князя, на вашу Ирку и на все прочее.
-- Вы слышите, вы слышите, Петр Феодорович, как ваш протеже благороднейшую барышню оскорбляет. Да знаете ли вы, господин студент, что Ирина Николаевна -- изысканнейшая девственница, что таких, как вы, она и на порог не пускает. Петр Феодорович, я вас в последний раз призываю высказаться.
Петр Феодорович встал, вышел на середину комнаты, взял за руку меня и Гольденблата.
-- Вот что, ребята, -- сказал он каким-то исключительно внушительным тоном, -- немедленно миритесь и сговаривайтесь. Иначе ноги моей у тебя, Гольденблат, не будет, а тебя, Юрий, из списка друзей исключу. Ну, живо.
Мы нехотя пожали друг другу руки.
-- Петр Феодорович, -- начал было я, -- собственно, я не знаю, за что на меня господин Гольденблат накинулся.
-- Брось, брось. Знаешь отлично. Видишь, как его девчонка взволновала. Он человек действительно почтенный, добрейший, но понимаешь ли, любовь опустошающая, фантастическая...
-- Петр Феодорович, -- залепетал мигом растаявший Гольденблат, -- это только ваши предположения.
-- Не смущайся, Эдмундович, гордись. Девка очень стоящая. Ну, довольно, будет, о деле поговорим.
-- Да, да, о деле, именно о деле, -- подхватил Гольденблат, -- забудем ссоры и о деле. Я, дорогой юноша, как Петр Великий, страшен в гневе, неистощим в доброте.
Я посмотрел на "Петра Великого" и закусил губу. Голова его, напоминавшая взъерошенный кочан, прыгала по противоположной стене, заостренная жиденькой бородкой. Пунцовый галстучек развязался и недостаток пуговиц на манишке обнаруживал буйную растительность.
-- Осип Эдмундович, а сколько лет Ирине Николаевне?
-- Понимаю, господин студент, на разницу лет и наружностей намекаете. Действительно, Вулкан и Венера. Лет ей немного, двадцать один, но опыт огромнейший, и добродетель тоже огромная.
-- Юрий Павлович, -- вмешался Петр Феодорович, -- о сией, как он ее назвал, Венере я тебе хоть целый день рассказывать буду, а сейчас потолкуем о серьезном. Займи место за столом. Гольденблат, марш на диван и -- за диспозицию.