-- Вы ж читали: просит передать зеленое одеяло няне.
-- И все?
-- Все.
Его хоронили с военными почестями. За гробом шла вся французская миссия. Седоусый толстопузый генерал сказал благопристойную речь о заслугах покойного перед Францией. Роберт плакал и наперерыв рассказывал, что Луи был такой хороший, такой хороший, ну прямо-таки, как природный француз. Июльское солнце жгло и ускоряло длительную процедуру; под высоченными воротниками багровели шеи, и господа офицеры торопились домой. Через полчаса я остался один. На мраморную плиту, заваленную официальными венками, я бросил горсточку лепестков:
-- Прими на память от... живой собаки.
5
В конце Крещатика тявкает пулемет. На витринах ювелиров остались одни серебряные ложки. За стеной плачут и возятся с чемоданом. А мне снятся сны. Не хочется и думать об отъезде. Я снова переживаю счастливейшие минуты жизни. Их было мало, все как-то суета мешала. И цепь волшебства прерывалась. Безразлично идущее там за окном. Надо изловчиться встать попозже, часу этак во втором дня, пожевать, покурить и снова завалиться на эвакуационный диван с выпирающей пружиной. Стоит только захотеть по-настоящему, стиснуть зубы: вчерашний сон должен продолжаться, должен, должен... Нет жизни слаще, чем во власти снов. Он длится уже неделю. Не сразу, чуть закрыл глаза. Нет. Сперва отсутствие каких бы то ни было определенных образов, потом галиматья отрывочных слов, словно куски газетных листов, строки набивших оскомину стихов. И только к рассвету закутаешься покрепче и млеешь от сладких и страшных предчувствий... Плохо одно: наутро забываешь. Стройность рушится. Но и тут я -- еще с Москвы разработал теорию: чуть открыл глаза, галопом к столу и записываю. Сон последней Киевской недели мне все же удалось сберечь целиком, как ни звенели трамваи, как ни метались по коридору бегущие жильцы.
...Если б не солнце, неумолимое, разъяренное, добравшееся до верхушки горы, я бы разобрал название станции. Щурю глаза, защищаюсь от солнца обеими руками -- и ничего не получается. Во всяком случае, судя по произношению суетящихся носильщиков, я где-то во французской Швейцарии. Чистенький поезд только что отошел, и с площадки заднего вагона мне машет платком кузен Ника, умерший от чахотки в Давосе уже восемь лет назад. Мне все радостно: сегодня у Ники такой цветущий вид, такой неложный румянец. Я останавливаю маленькую девочку, покупаю букет первых весенних фиалок и направляюсь к выходу на вокзальную площадь, где золотыми буквами сияет вывеска Сюшара. Я даже что-то напеваю, каку-то французскую шансонетку.
-- Простите, сударь, но мы ни слова по-французски, а вы, кажется, русский...
Я оборачиваюсь и вижу двух женщин: одну -- маленькую, сморщенную, в сбившейся шляпке, и другую -- стройную, высокую, худенькую. У обеих донельзя растерянный вид.
-- Ради Бога простите, нам так неудобно...
Господи, в такой-то день и вдруг неудобно. Ничего не было: ни войны, ни революции -- я исполнил свое заветное желание -- попал в Швейцарию -- и вдруг неудобно. Архи-любезным тоном, держа шляпу в руке, с сияющей улыбкой, я объясняю соотечественницам, что буду счастлив помочь им. Договариваюсь почти до глупостей: "почитал бы себя преступником" или что-то подобное.
Помочь соотечественницам весьма нетрудно. Им нужно ехать в Монтрэ, но, благодаря их незнанию языка, носильщик решил, что они добиваются попасть не в город Монтрэ, а в отель "Монтрэ" (каковой имеется в любом швейцарском городишке), и преспокойно потащил их вещи по улице. Соотечественницы в ужасе. Я догоняю носильщика, быстро восстановляю нормальное положение, выясняю, что поезд в Монтрэ идет через сорок пять минут и собираюсь откланяться. Но старушка, пошептавшись с молоденькой, начинает меня уговаривать "откушать вместе кофею". Я мгновенно соглашаюсь. Уверенными шагами веду их через площадь (откуда только это знание местности), сворачиваю в переулок и вот мы уже на тенистой веранде, за мраморным столиком. За границей с русским человеком разговориться легко. Никакого пуда соли есть не требуется. Совместная чашка кофе, и вся подноготная известна. Молоденькая приходится старушке отдаленной родственницей. Старушка только довезет ее до Монтрэ, поместит в санаторию и домой, в Орловскую губернию. Присматривать за ней будет господин Богданов, оригинал, мизантроп, богатейший человек и отдаленный родственник. Богданов? Это какой, не тот, что под Невшателем в собственном имении фаланстер организовал? Тот, тот. Доверие возрастает. Старушка конфиденциально перегибается через стол и шепотом сообщает мне, что у ее спутницы сильнейший процесс в легких. Вагнер, профессор московский, откровенно заявил, что ни за что не ручается.
-- Полно вам, тетя, шептать о моем здоровье, -- перебивает молоденькая, впрочем добродушным тоном, -- может, господину совсем неинтересно.
-- О, нет, напротив, напротив. Мне очень интересно.
Я им настоятельно советую ехать именно в Монтрэ. В прошлом году одна моя добрая знакомая уже кровью харкала, но после двух месяцев в Монтрэ и т. д. и т. д. Словом, я болтаю на полный ход, выдумываю никогда не существовавших знакомых, привожу примеры баснословных выздоровлений ("Нину Александровну Поперскую не знавали? Без обоих легких приехала, и что ж вы думаете"), но одновременно рассматриваю молоденькую. Лицо бледное, на скулах роковые пятна, зеленые глаза совсем утонули, но правильность черт изумительная -- и к тому же сухая ножка (подъем в обхват кулака свободно войдет), густые каштановые волосы, элегантность, ускользающая от определения. Я кончаю свою тираду о мифической Нине Александровне подношением букетика фиалок. Цветы принимаются более чем благосклонно: мне сообщают имя, фамилию -- Елена Сергеевна Лихарева, у меня забирают адрес с условием, что после первой же открытки я немедленно приеду... Сообщая адрес, я испытываю смущение и досаду на самого себя. Стоял давеча на вокзале, даже не знал, где нахожусь, а теперь размашистым почерком, не моргнув глазом, пишу: Интерлакен, "Hotel de quatre Cantons". Странно, странно, лучше бы проснуться. Хочу же ущипнуть себя за руку, но старушка смотрит на часы и просит довести до вокзала: уже время. При выходе из кафе Елена Сергеевна небрежно берет меня под руку и пропустив старуху вперед, спокойно, не глядя в глаза говорит:
-- Обязательно приезжайте, раскаиваться не будете, вы мне, между прочим, очень нравитесь.
Я с изумлением пробую остановиться, переспросить, но она уже громко торопит:
-- Идемте, идемте, мы опоздаем на поезд.
И тихо прибавляет:
-- Молчите и пока не расспрашивайте, потом все узнаете.
До самого отхода поезда она не произносит больше ни одного слова. Молча пожимает руку и уходит в вагон. Старуха растроганно целует меня в лоб:
-- Спасибо, батюшка, спасибо. К Лелечке приезжайте, истинно христианское дело...
Поезд трогается.
Я выхожу на площадь. Долго стою перед вывеской Сюшара. И недоумение, и восторг...
Потом -- трудно восстановить; в эту же самую ночь, или в другую, или в третью пришло продолжение сна -- потом уже другой швейцарский городок. Осень. С утра парный дождь, к сумеркам туманы расползлись, я одеваю желтую непромокайку, иду к озеру и катаюсь на лодке. Сырость, следовало бы поберечься: все равно... До первой звезды... Однако, как я высоко живу. На такую гору карабкаться приходится, что сердце замирает и дыхания не хватает. Предостерегающий голос пробует заметить что-то о грудной жабе. Э, да уж лучше бы молчал. На моем письменном столе лежит телеграмма. Дрожащими руками открываю. Господи, если ты есть, не пошли неприятности. Читаю и ничего не понимаю. Вероятно, не мне:
-- Приезжайте санаторий Эспуар Монтрэ Елена.
Абракадарбра, даже для сна чересчур.
Елена? Почему я должен куда-то ехать?
Проснись, проснись!
"Sors de l'enfance ami, reveille toi!" {Ты выходишь из детского возраста, друг, пробудись! (фр.).}
И я злюсь, злюсь до спазм, но выхожу на улицу и через минуту лупоглазый такси прорезает тьму. Странно знакомые дороги, вот здесь налево по тропинке, за чащей должен быть ресторанчик "Mon Plaisir"! Здесь я уже живал, здесь мелькало счастье.