* * *
Человек с одиннадцатью платиновыми коронками замолчал, вытянулся, закрыл глаза и короткими быстрыми пальцами стал перебирать четки.
-- Ну, а что же было с Бетти Хьюрард? -- спросил я, чувствуя исключительное волнение не то от рассказа, не то от тишины Босфорской ночи.
-- Бетти Хьюрард?
Он приоткрыл глаза, искоса посмотрел на меня и снова откинулся на спинку лонг-чеза.
-- С Бетти Хьюрард получилось нескладно. В 1915 году я видел ее в продолжение пяти минут. При приезде в Нью-Йорк я разыскал ее через Сан-Франциских детективов и вызвал к себе в гостиницу. Она прислала письмо, назначавшее день и час. Я сидел в своем номере и старался восстановить ее образ. Высокая, с чуть длинными стройными ногами, с пышной грудью, с тонким продолговатым лицом, с маисовыми волосами. Стук в дверь, и в комнату вплыла громадная туша в кружевной накидке и в косынке на жиденьких выцветших волосах, морщинистая, беззубая, густо набеленная. Это не было лицо, это была отвратительная маска, отражающая все пороки. Количество ее любовников, степень ее жадности, напряженное ожидание богатых прибылей от неожиданной встречи... Я пробормотал несколько невразумительных слов и под предлогом экстренного дела попросил ее прийти завтра. Назавтра она получила короткое письмецо со вложением. А я уже мчался в Нью-Йорк...
...Еще долго мы сидели на террасе. Еще не раз из салона доносился бой стенных часов. Но разговор больше не клеился. Молча мы попрощались, он ушел спать; я дождался первого утреннего парохода и вернулся в Константинополь. В переулочке знакомый перс уже успел раздуть свой неугасимый самовар, я присел на низенький табурет, облокотился на стол и задремал под бульканье кипящей воды...
Я нищ, я жалок, дела мои презренны, пусть же не мой Бог, но Бог чистых, светлых, беспорочных согреет закатным солнцем остаток дней того ночного человека, как согрел благодатным волнением его рассказ мою увядшую душу...
XII
НЕКОТОРЫЕ МЫСЛИ И ЕДИНСТВЕННОЕ ПИСЬМО ЮРИЯ БЫСТРИЦКОГО
1
Рассказом "человека с одиннадцатью платиновыми коронками" заканчиваются записки Юрия Быстрицкого, опубликованные мной со всей полнотой, несмотря на протесты издательской стыдливости. В драном саквояже, порадовавшем меня неожиданной находкой, оказалось, впрочем, и еще несколько сплошь исписанных листков почтовой бумаги. Но это уже не "записки"; это -- клочки мыслей, сумбурных, безобразных, ярко болезненных; это, неизвестно для какой цели, выписанные цитаты из прочитанных книг, газет, афиш... Выясняется, что Юрий Быстрицкой в часы досугов любил высказываться даже на неожиданные для его душевного склада темы.
О модном танце шимми:
"Все эти дни обучался у здешнего danseura Адольфа. Путает он невероятно. Дело обстоит проще. В шимми только два па: 1) делайте вид, что вам нужно почесать спину без помощи рук,
2) делайте вид, что вам нужно подтянуть падающие брюки тоже без помощи рук..."
О будущем человечества:
"Через двести-триста лет, когда чума истребит всех моралистов и нытиков, жизнь вне всякого сомнения будет прекрасна. Пока что рекомендуется покупать доллары..."
Об искуплении грехов:
"Если убить многих, напакостить многим, разбазарить душу, опошлить сознание, но ежедневно, приходя домой, безутешно плакать в подушку... Индульгенция приобретена? Старик простил?"
О ростовщиках:
"Кричать -- банкиры, банкиры, банкиры! А я в Азове-на-Дону знал одного священника, любимейшего учебника Тихона Задонского; старик святости необычайной, кротость, борода, на каждом шагу св. тексты, под рясой вериги, семьдесят два года... А мужичкам азовским ссужал деньги под проценты. Зимой пять процентов в месяц, летом шесть. Потому что -- вздыхал святой старик -- летом же -- слава Господу Богу нашему -- дни длинней..."
О восклицаниях, выражениях радости и печали:
"Много нагрешил, короче, скверный человек. Ни одного не отдал, одним заслужил. Никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах я не мог понять существа различия меж "увы" и "ура". Никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах не кричал ни "увы", ни "ура". Так? Так. Не так? Не так. Прошлый год, в июне в церквах служили молебны о даровании дождя, в это же время владелец знаменитой скаковой лошади барон N. N. пламенно молился о продолжении засухи. Ибо дождь означает "тяжелую" скаковую дорожку и проигрыш большого приза. Была услышана молитва барона. "Увы" или "Ура"? Не знаю. Правильно или неправильно? Отвяжитесь!..."
Как жить?
"В Италии судили молодого парнишку, вырезавшего семью из шести человек. Парнишка хорошенький, мечтательный, руки белые, пальцы тонкие: "Как вы могли совершить такое ужасное преступление?" -- недоуменно спросил председатель суда. -- "Ах, господин председатель, -- с чувством ответил парнишка, -- для того, чтобы жить и понимать, надо иметь слегка жестокое сердце..."
О солидарности:
"Солидарность в добре не удалась, по крайней мере для нашего зона это выяснено окончательно. И беловласый Леон Буржуа, и великолепный Павел Иванович Новгородцев, и конгрессы, собрания, постановления. Где уж тут. Соберутся приют открыть -- сейчас же грызня, письма в редакцию, "выход из состава". Насмердили, поломали, расплевались! Но солидарность в зле, но это трогательное взаимное понимание таких далеких (географически) и таких близких (психологически) душ!.. Взламыватели касс, специалисты по акционированьям, интенданты, расшатыватели обществ и общественных моралей... Как быстро -- одним поворотом зрачка -- они понимали друг друга. И загоралась молния, соединяющая полюса. "И долго мне его паденья смешон и сладок был бы гул..."
О свете побеждающем:
"Борьба Денницы с Христом вырешится лишь после того, как последний муша уяснит и прочувствует различие меж падшим ангелом и падающей звездой. И кто знает? Быть может станет так до смешного просто; дурачки ломали голову, писали, просыпались в поту, а оно давно: Un monstre gai vaut mieux qu'un sentimental ennuyeux {Веселое чудовище предпочту я сентиментальному зануде (фр. аналог формулы Ф. Ницше).}. Вопрос единственно в количестве запасов земной веселости..."
О чудесах: "Уж никому и ни на что не требуются чудеса крупные. Сдвигание гор, осушение морей, всеобщее счастье. От Бога моего требую мелочи. Ну, там, чтоб к пятерке не прикупать шестерки, а получать двойку, тройку, чтоб в железнодорожном крушении мой вагон "чудом" спасся и пр. До двадцати восьми лет молился, не верил, но продолжал, "на всякий случай". Потом задумал: если сегодня проиграю, прекращаю молиться, -- если Он не хочет соучаствовать в моей мелкой жизнишке, то и у меня ровно никакого интереса к Его величайшим проблемам. Проиграл и бросил..."
Мой идеал:
"Возможность законченного равнодушия ко всему, всегда. Красиво? Да, очень. Покупаете? Покупаю. Только имейте в виду, дорого очень!.. Не дороже денег. Или: Послушайте, он святой, его голыми руками не возьмете! Да, да, я знаю, но, однако, сколько или кому другому надо дать, чтоб на вашего святого воздействовать? Слушайте, вы пошляк, неужели и вы все продаете? Я, почти все, кроме одного, кроме моего презрения... А презрения ни за какую сумму не продадите? Такой суммы нет, хотя бы посулите меня богом сделать, и тогда не продам. Пока у меня возможность равнодушного презренья -- я сам бог, вне равнодушного презрения нет бога -- ни на земле, ни в небесах".