Студент потолкался у Фанкони, побывал на пристани, понаблюдал на базарах и вернулся в Николаев с готовым решением -- играть нужно на красную лошадь, все другие лошади перегрызут друг друга!..
Наступают дни знаменитой Григорьевщины. Штабс-капитан признал власть Троцкого, получил оружие, подкрепления, под Херсоном обратил в бегство греков. Греческий генерал издал приказ, в котором сравнивал Херсон с Фермопилами, а своих солдат со спартанскими героями. Григорьев издал приказ, в котором извещал рабочих, крестьян и казаков, что ему удалось "набить морду антанте"... По части подобного красноречия специалистом при Григорьеве оказался бывший петлюровец, приведший на помощь Григорьеву значительные банды, дезертир Бондаренко. Он же являлся и начальником штаба.
После Херсона -- Одесса. Григорьев чувствовал близость своего торжества ввиду наличности в городе нескольких не признающих друг друга властей: ставленник французов -- Шварц, остатки петлюровцев -- Луценко, доброволец Гришин-Алмазов и мифические правительства, составленные из недорезанных буфонов и доктринеров, уже запасшихся билетами на пароход!..
Считая наиболее подходящим для капитанского самолюбия генерал-майора Гришина-Алмазова, Григорьев вызвал его адъютанта к телефону (междугородный телефон каким-то чудом продолжал действовать) и заявил: "Если город не будет сдан без боя, перебью всех белогвардейцев; с Гришина-Алмазова сниму шкуру и сделаю турецкий барабан".
Судьба хранила "шкуру" генерала для матросов красного миноносца "Карл Либкнехт", поймавших чрез несколько месяцев Гришина-Алмазова на Каспийском море при его попытке пробраться к Колчаку. Но город был сдан почти что без боя. И рослые любимцы Григорьева -- грабители "верблюжцы" -- как-то изумительно плавно и незаметно сменили сенегальцев.
Ежедневная порция речей деятелей всевозможных центров была с лихвой возмещена речами Григорьева, Бондаренко, Гиршмана. Расклеенные плакаты воспевали подвиги доблестных верблюжцев, которые, по уверению их атамана, "выбили кресло из-под Клемансо".
Население с эпическим спокойствием отнеслось к приходу нового начальства и на первых порах пыталось создать иллюзию нормальной жизни. Профессор Щепкин, психопат, карьерист, член всех русских партий одновременно, держал торжественную речь, начатую словами: "О юный (!) славный витязь, чьей силой растоплены сковавшие нас льдины..."
В отношении нормальной жизни население успокоил Гиршман: подтвердил уничтожение буржуазной прессы, национализацию домов и все остальное, вытекавшее из груды номеров советских известий, комплект которых красовался на столе политкома в качестве свода законов. На речь Щепкина ответил речью атаман. На балкон гостиницы "Бристоль" он вывел голого казака и, указывая на него, сказал: "Вот как ходят мои герои, солдаты самой славной армии в мире!"
Одесситы все поняли. В течение двух дней склады, магазины, конторы, амбары были начисто ограблены. Для прикрытия наготы казака потребовались вагоны шелка, дамских чулок, коньяка, туалетного мыла, кровельного железа, сахара, анилиновых красок.
Выжав из города все, что в нем накопилось за месяцы двух оккупации, Григорьев заскучал. Отписки Москве по поводу произведенных "самочинных актов" доставляли мало радости. В конце весны верблюжцы двинулись к Раздельной и дальше вглубь Украины, забирая остатки железнодорожного имущества и хлеба...
Официальный предлог ухода из Одессы -- борьба с петлюровцами, истинная же причина -- желание войти в соглашение или с петлюровцами, или с Деникиным.
Поражения большевиков на Юге заставляли Григорьева спешить отгородиться. В конце мая на станции "Знаменка" после недельного погрома, сопровождавшегося окончательным сожжением местечка, Григорьев объявил себя гетманом и выкинул традиционный лозунг всех атаманов: "За советы против жидов и коммунистов!"
На вагонах его эшелонов красовалась надпись: "Довольно вам есть Троцкого конину, поешьте Григорьева свинину!"... Для ободрения стекавшихся к Знаменке крестьян и дезертиров Ворошиловской армии (расквартированной в Екатеринославской губернии) в течение нескольких дней Григорьев раздавал если не свинину, то все же кое-что: непереработанное паточное сусло, которым отравился весь округ... Цистерны со спиртом составляли забронированную собственность верблюжцев, как старейших ветеранов. Григорьев переселился в комнату телеграфиста и беспрестанно рассылал "всем, всем" бесконечные воззвания. Впрочем, по этой части ему не удалось отбить пальму первенства у Раковского. Еще неделю назад председатель украинского совнаркома выражал благодарность "главе революционного авангарда Запорожья -- непобедимому товарищу Григорьеву"... Теперь же воззвания Раковского, посвященные измене Григорьева, повторяли на все лады: "сифилитик", "вор", "пьяница", "кровавый хам" и т. д.
Накормив население патокой, Григорьев увидел, что дела его все же неважны: большевики окружали Знаменский район сплошным кольцом. Мобилизованные крестьяне в первом же бою под Пятихаткой бежали обратно в свои деревни. Предстояло последнее решение: пробиться к Екатеринославу на соединение с Махно, что и удалось сделать после потери большей части людей. Мобилизация в Екатеринославской губернии не только не имела успеха, но и обратила против Григорьева поголовно все население. Гражданская война вступала в тот фазис, когда погибал всякий, рискнувший мобилизовывать, не имея достаточных карательных средств.
В ставку Махно "Гетман всей Украины" явился с небольшим отрядом и значительными обозами. Махно осмотрел мануфактуру, прикинул количество вагонов сахара, подсчитал число охраны Гетмана. Вечером произошла на сборном митинге обоих отрядов ссора меж атаманами, во время которой люди Махно неожиданным залпом ликвидировали Григорьева со штабом. Гуляйпольский народный учитель оказался богатым наследником, и все село получило по штуке цветного ситца.
Снова, как и прошлым летом, батько Махно был вне конкуренции -- батька батек, неуловимый, не принимающий сражений, вырастающий снова и снова, как девственный лес под ударами топора...
* * *
В конце июня 1919 года коротконогий, пучеглазый Май-Маевский облегченно вздохнул и телеграфировал Деникину: "Махно уничтожен..." В конце августа Екатеринославский губернатор Щетинин -- самый плохой из всех когда-либо бывших в мире губернаторов (включая и Оффенбаховских) -- требовал у Романовского конный корпус для борьбы с Махно. "Справитесь силами государственной стражи!" -- отвечал покойный начальник деникинского штаба. Силами государственной стражи, в апогее побед на московском направлении, в глубоком тылу был сдан махновцам Екатеринослав. На этот раз батько свирепствовал, мстя за два месяца лишений, проведенные в камышах Заднепровья, куда ему добровольческая контрразведка поставляла оружие и сведения... Вслед за жесточайшим еврейским погромом Махно разгромил все учреждения, связанные с деятельностью ненавистных ему правительств, вплоть до здания почты и телеграфа.
"Свободной России не нужны ни почты, ни телеграфы. Предки наши не писали писем (!) и не телеграфировали, а счастья было больше! -- заявил Махно делегации телеграфистов. -- Все вы свободны, идите, куда глаза глядят. Чем вертеть колесо, научитесь с пулеметом работать, получайте по тачанке и айда!"...
К ноябрю месяцу успехи Махно в тылу добровольцев привели почти к полному прекращению движения на южных железных дорогах. Из Екатеринослава он уходил, чтобы через неделю (когда белые войска возвращались на главный фронт) снова прийти. Действовал все тот же механизм. Приближается к городу регулярный корпус, махновцы разбежались по пригородам, ушел корпус, и без всякого сигнала, по молчаливому уговору собрались на городском базаре... Батько свистнул, и площадь ощетинилась. Город снова в руках Махно.