Лучше чистить сапоги в Париже, чем прозябать в Москве!.. В принципе, нельзя не согласиться с этим честным силлогизмом, но вся беда в том, что Парижу не нужны новые чистильщики сапог. Одни чистят сапоги у себя на дому, другие вполне удовлетворяются чистильщиками парижского производства...
В небольшой банк ввалился член правления одного из крупнейших южных предприятий, отдышался, вытер платком лицо, посетовал, что высоко живут, и потребовал места.
"Да какое же мы вам место дадим, у нас штаты маленькие, все заполнено..."
"Я за положение не держусь, -- успокоил беженец,-- вот, хотите, буду у вас кофе разносить, двери отворять..."
Парижане подумали и сказали: "Видите ли, коллега, если вас взять кофе разносить, во-первых, надо нашего лакея прогнать и заплатить ему за месяц вперед, а во-вторых, вы же не умеете кофе разносить?!."
В процессе обнищания русской эмиграции Париж лишь на год с небольшим отстал от Константинополя. То, что осенью двадцатого года уже составляло норму для Перы и Галаты, то к зиме двадцать первого года еще удивляет, еще тревожит русское Пасси.
И в Константинополе эмиграция начала весьма шикарно: открыла рестораны с ценами в пять раз выше местных греческих, но зато с музыкой Гулески, с борщом по-малороссийски, с танцами Лидии Джонсон и Альперова... Галатские купцы вздыхали о наступающем кризисе, прибывшие новороссийские и одесские молодцы пренебрежительно улыбнулись, сказали, что греки о работе понятия не имеют, что товар нужно не продавать, а попридерживать... Сам комаринский мужик был бы доволен, увидя, с каким размахом снимались конторы, магазины, склады, с каким американским спокойствием продавалось последнее женино кольцо для устройства новоселья, ибо в новом городе, как известно по русским примерам, кредитоспособность добывается широким образом жизни...
Пера зацвела плакатами, извещающими нашу почтеннейшую публику (так дословно и написали), что -- "Несравненная Рябиновая" еще не умерла, что в бутылках американского спирта еще сохранилась способность перевоплощаться в "английскую горькую", в "хинную" и т. д.
Появились русские фотографии, где снимают хуже и дороже, но с исканиями, то есть человек, желающий получить полдюжины карточек для паспортного бюро, получает шесть картонок, изображающих расплывшегося идиота, которого не то что во Францию или в Англию, но и в советскую Россию пустить нельзя...
Россия завоевала Перу, Галату, просочилась отчасти и в Стамбул. Если на Айя-Софии не был водружен крест, то зато по вечерам в шантане на улице Petits-Champs зашуршала стая одесских, екатеринославских, московских, ростовских звезд, которые "на счастье" требовали двадцать пять лир, т. е. раз этак в десять дороже Галатских гречанок... Но какие титулы, но какое воспитание, но имейте уважение к жене офицера, проливающего кровь за родину...
Константинопольское веселье кончилось очень быстро: купцов за долги посадили в тюрьму, рестораны переделались в дешевые харчевни, звезды подешевели до двух лир. Совершилось буквальное осуществление знаменитой одесской формулы: богатые на биллиарде играют, а бедные в окно шары подбирают...
Парижская эмиграция, имея перед глазами урок константинопольских родственников и знакомых, решила, что Турция не указ и что нельзя сразу без боя перейти на подбирание шаров. Надо попробовать самим сыграть на биллиарде, надо научить работать бездарных французов, у которых даже настоящих сосисок с томатом не достанешь ни за какие деньги...
Константинопольская история повторилась во всех деталях и со всеми последствиями. Только в Париже она усугубилась двумя обстоятельствами: строгостью французских гражданских законов и чванной верой каждого беженца в присущее ему понимание французской психологии...
"Я французов как свои пять пальцев знаю. Вы ему напишите на вывеске "Vodka Russe", но напишите поярче, позаманчивей, чтоб напоминало Дягилевский балет -- и француз расшибется... Глядишь, с утра пред магазином хвост..."
Вывеску действительно написали, и написали так убедительно и ярко, что рядом с ней солнце казалось коптящей лампой. Но француз не расшибся..., а лизнул языком "Vodka Russe", быстро сообразил, с чем имеет дело, и вернулся к привычным аперитивам.
Однако знатоки французской психологии не смутились. Они твердо помнили, что француз не сможет выдержать и отдаст душу при виде русских кружев, русских игрушек, русских предметов старины и роскоши.
Но за четырехлетнюю войну французы положительно приобрели твердый характер. Выдержали витрину с кружевами и продолжали покупать такие же кружева, но лучше и дешевле в соседнем французском магазине. Улыбнулись игрушкам, но не купили. Какой же ребенок может с такими страшилищами играть? Ведь так можно единственного сына до родимчика запугать... В предметах старины французы блестяще разбирались, и все попытки выдать стилизацию Хлебникова за уник XVIII века, вывезенный из Парижа эмигрантом, бывшим любовником фрейлины Марии-Антуанетты, вызывали очень учтивое недоумение...
Один титулованный офицер принес к директору Лувра копию с картины малозначительного голландца и давал честное слово русского дворянина, что у него в руках Рембрандт, купленный в Голландии одним из участников миссии графа Петра Андреевича Толстого... Директор Лувра отвечал, что он безусловно верит в идентичность картины, раз налицо такой документ, как честное слово русского дворянина, но, к сожалению, Лувр лишен возможности приобретать и может лишь принять в дар. Офицер ушел оскорбленный и теперь хлопочет о визе в Голландию, чтобы возвратить Рембрандта его родине, благо гульден хорошо стоит.
В числе наиболее популярных затей, рассчитанных на знание психологии, оказались банкирские конторы и книгоиздательства. После трех лет беженства и двух эвакуаций Одессы все русские полюбили игру на шанже {От франц. change -- денежный курс.} и в основание бюджета положили биржевые выигрыши.
"Мне не нужно денег -- дайте мне окно на boulevard des Italiens", -- кипятился пожилой господин, с которым добровольцы, по его собственному признанию, "играли в Одессе туда и сюда": "туда" -- хотели повесить за злостную спекуляцию с сахаром, "сюда" -- выпустили за границу после взноса одного миллиона николаевских без дырочек... Окно ему в конце концов дали, правда, не на boulevard des Italiens, но все же на приличную улицу близ Биржи. На окне он разложил образцы валюты всех стран и принялся торговать фунтами, марками, долларами, а больше всего акциями русских национализованных предприятий. Начались неудачи долгожданного окна с жалобы, поданной министру финансов за продажу валюты по несуществующему курсу -- в ущерб франку, в профит марке. Когда же настал срок платить налоги, окно стыдливо закрылось ставнями, его владелец поступил в распоряжение знаменитого следователя Жусселэн, который и при всей своей опытности долго не мог уяснить сокровенного смысла игры "туда и сюда"... И остальные русские окна закрывались навсегда, одно за другим, по мере того, как выяснялось, что в Париже биржевой курс общеизвестен, а от конторы до тюрьмы, вообще говоря, не больше нескольких шагов в области интересных комбинаций, без которых жизнь теряет всякую остроту.
Обилие книгоиздательств порождалось обилием мемуаров. Сахарозаводчики и генералы, спекулянты и профессора шведского массажа, доценты, за время скитания по атаманам произведенные в профессора, и благородные старики, истерические барышни и утомленные инженеры -- из тридцати тысяч беженцев не нашлось и одной сотни людей, в корне чуждых идее написания мемуаров. Один молодой человек предлагал не лишенный остроумия план: собрать тридцать человек самых разнообразных профессий -- по одному человеку с тысячи -- и заставить, ничего не утаивая, описать способы их уклонения от воинской повинности от 1914 до наших дней. Что касается инициатора, он устал бороться с воинскими начальниками еще при царе и через Владивосток бежал в Японию.