"Я, как первый русский дезертир, могу написать предисловие и снабдить книгу примечаниями..."
К сожалению, идея молодого человека почему-то не встретила сочувствия, и тридцать тысяч авторов продолжали свои скрупулезные записи. Известный процент наиболее страдающих жаждой общения с миром в письменной форме, не удержался, наскреб малую толику и открыл книгоиздательство. Из приличия первой книгой издавались не мемуары издателя, а сборник рассказов голодающего писателя. Ко времени возможного выхода второй книги падающая марка пребольно хлопала по издательскому черепу и фанатик мемуаров стремглав убегал в Берлин. В маленьком городе издательства возникали и исчезали, как огни Ивановой ночи... К концу первого же года эмиграции эту детскую болезнь научились излечивать в Париже, и зараза перенеслась в Берлин. Говорят, что там число жертв возрастает с каждым днем. Уроки предыдущего этапа снова не пошли впрок.
VIII
На всю парижскую колонию есть одна тысяча франков, которую по очереди одалживают друг другу тридцать тысяч беженцев. Если у кого-либо одного оказывается твердый характер и он эту бегущую тысячу задерживает, вся колония начинает голодать... Ну хорошо, а откуда же основная тысяча берется? Очень просто: ее нефтяники выдают -- продали свои прииски англичанам, понемногу высасывают деньги и, как ни стараются, не могут устоять под натиском знакомых, родственников, знаменитостей, бывших миллионеров. Раза два в неделю приходится открыть кассу и выдать...
Берется тысяча франков под самыми разнообразными предлогами. На открытие верного дела; на устройство концерта; для поддержания идейной борьбы с большевизмом; наконец просто обернуться до завтра... Радуга предлогов необыкновенно богата оттенками, но подходит день, когда и она начинает меркнуть. Наступает психологический момент, когда владелец скаковых конюшен в Longchamps решается уклониться от приобретения билета на концерт: "Я сам беженец", когда директор большого банка приказывает всех гнать в шею: "Сами нуждаемся", когда в кассах общественных учреждений, газет, союзов взаимопомощи и т. д. не остается ни одного су... Потому что содержатели общественных учреждений, благодетели идейной борьбы, меценаты отечественного искусства -- являются теми же таинственными лицами, которые пускают в оборот одну тысячу франков. Как-то минувшей весной на заседании русского (не настоящего, а тщеславно-нищего) общества лиги наций один из присутствующих упрекнул председателя Авксентьева в малочисленности собраний, в келейном принятии решений.
Авксентьев только руками развел: о какой же многочисленности может быть речь, когда двадцать присутствующих человек носят в себе все решительно русские учреждения Парижа... "Если мы остаемся сидеть в том порядке, как сейчас, мы имеем на лицо русскую Лигу Наций; если имярек пересядет на место секретаря, и имярек на место товарища председателя -- пред нами исполнительная комиссия членов учредительного собрания; пустяшная перестановка слева направо -- земгор готов; для получения редакции одной из газет стоит провести отрезок от стула крайнего до стола сбоку; тут же "Современные Записки", тут же бюллетень для беднейших французов ("pour la Russie"), тут же бывшая политическая делегация и нынешний общественный комитет, тут же бюро защиты прав русских беженцев и ядро всяческих съездов..."
Отъезд или выбытие из строя хотя бы десяти человек породили бы смерть Парижа -- как центра русской эмиграции... Где же тут порицать келейность! Скоро доживем до олигархии двух-трех, а потом и до единовластия. Впрочем, страхи совершенно безосновательны и вне связи с количеством присутствующих избранников русского народа: денег больше нет ни у правых, ни у левых, ни у беспартийных учреждений... Под мостом помирятся все. Англичане не платят за русскую нефть, значит, русская нефть перестает платить за русские идеи. Перестают платить за русскую идею, значит, русская идея рвется к иным истокам. Появляется "прекрасное дитя", неизвестно откуда прибывшее, неизвестно чьи деньги раздающее, окружающее себя тихими параноиками. Безумный адвокат Бобрищев, безумный доцент Ключников, безумный обер-прокурор Львов... Все вместе именуется "Сменой Вех", нанимает служащих, приобретает машинку, произносит магическую фразу: "Пройдите в кассу". Усталые, затрепанные, разуверившиеся, озлобленные, с энтузиазмом становятся сотрудниками новой кассы. Что им до ее происхождения?.. Если не конфузится английский сэр и великобританский министр, нет места сомнениям в душе человека из-под моста, бывшего создателя русских культурных ценностей...
В маленьком городе появляется новый тип -- большевизанствующий интеллигент. Если он -- прозелит, он слегка конфузится, переводит разговор все больше на Россию, на жажду мести, на оскорбленное чувство великодержавности. Если он не прозелит, а посланец -- он нагл, величествен, называет все вещи своими именами, не стесняется получать деньги и от Красина из Лондона, и из белых учреждений Парижа. Подобно тому, как во времена добровольцев правом свободного вывоза за границу и легкого получения всевозможных бумаг пользовались лишь зарегистрированные большевики, в маленьком городе все преимущества при дележе антибольшевистских "белых остатков" выпадают на долю московских посланцев. Редакторы "Смены Вех" читают русскую литературу и русскую историю в лицеях, где обучаются дети эмигрантов. Деньги за их науку выплачиваются из фонда, предназначенного для этой цели французским правительством. Таким образом и без возобновления сношений с Советской Россией ее агенты получают возможность существовать за средства антанты...
В Одессе, в первые дни по приходе добровольцев, электрическая станция работала крайне слабо и белые газеты выходили с большим запозданием вследствие перерыва в подаче тока. Два "осважных" журналиста идут сентябрьской ночью по неосвещенным улицам, проклинают свою судьбу, потемки, невозможность работать, и вдруг на боковой улице замечают ярко освещенный дом, откуда доносится веселый гул типографских машин... В чем дело? Что такое? Типография штаба? Нет, оттуда звонили, что тока нет. Какая-нибудь специальная военная, быть может печатает материалы, необходимые для мобилизации? Нет и нет. Так в чем же дело? Разгадка простая -- через неделю выясняется, что в уютном освещенном доме печаталась подпольная листовка большевиков...
Нечего и говорить, что в единственной русской гимназии маленького города -- Пасси -- русскую литературу и историю должен читать большевистский доцент, совершенно не скрывающий ни своих связей, ни своих намерений, ни своих взглядов. Ну, чем не "Одесса беспечальная страна оригинальная"?..
Маленький город -- Пасси -- спит и грезит прошлыми днями. Большой город -- Париж -- знать не хочет о наших горестях и живет своей обычной жизнью!
IX
...Второго июня этот странный большеглазый человек стоял на Смоленском рынке и уговаривал волосатого, как шимпанзе, тульского мужичонку, что коричневые штиблеты на шелковых шнурках стоят никак не меньше, чем десять фунтов хлеба из непросеянных жмых.
Мужичонка яростно сплевывал на штиблеты махорочную густую слюну и угрожающе прятал каравай в засморканный платок...
Двадцать шестого июня, через три часа после разыгрыша Grand prix de Paris {Большого приза Парижа (фр.).} покупатель тульского хлеба сидел на Монмартре, в кафе "Рояль".
Надрывались джаз-банды, веселые голые женщины перешвыривались цветными шариками, пьяный, как дым, длиннорукий английский моряк отплясывал в одиночку ту-степ, а он, жадный, с блестящими глазами, окруженный пивом, любовью, дымом египетских папирос, требовал еще и еще ликеров, еще и еще земляники... Два часа назад на террасе Арменонвилля он сожрал обед не то из семи, не то из десяти блюд, а уже перед самым Монмартром, в розовых весенних сумерках, растерянно вертелся в гастрономии Апенродта на boulevard des Italiens и одним духом закупил два кило ветчины, два кило колбасы, салями и громаднейший кекс с шафраном, изюмом, миндалем.