Бухарские шапочки -- это уже не смешно, это уже не Шульгинская "азбука" и не Голицынские "воины духа". Расторопные молодые люди ни с кем не воюют, никого не убивают, не спрашивают об убеждениях и сами не имеют оных.
Все расхлябано, заплевано, обрызгано, вышвырнуто из колеи: в девять лет проституция, в двенадцать первый аборт, в десять-одиннадцать -- первое убийство... Стоят и ржавеют станки, рабочие, проламывая крыши уцелевших вагонов, ездят за мукой, профессора подтапливают буржуазки ценнейшими фолиантами, а академики замерзают в очередях за 1/12 селедки...
И вот одни бухарские шапочки налаживают новую жизнь, новый диковинный сумасшедший быт -- порождение бойни европейской, войны гражданской, контрразведок, чрезвычаек, bureau des renseignemenrs {справочное бюро (фр.).} и т. д.
Такая стародавняя, такая неизменно путающая все карты традиция... В Европе мытьем, у нас катаньем. У них Робеспьер, у нас Ленин, у них -- "республика погибла -- разбойники торжествуют", у нас -- "на одного убежденного 99 идиотов, воров, убийц", у них Наполеон и солнце Аустерлица, у нас рамоли Колчак с любимым романсом: "Пускай умру, но над могилой гори, сияй моя звезда". У них -- "дайте мне два батальона, и я разгоню эту сволочь", у нас -- "дайте мне небесные силы, несметную рать архистратигов, чтоб я смог очистить от сволочи самое два батальона..." И вопль проигравшего Врангеля: "Герман Иванович, где же честные люди? Где мне их взять? Где умные честные талантливые люди?.."
...В Европе: Луи Люшер, Гуго Стиннес, покойный Эрцбергер, Роберт Горн, Филипп Сассун. В России Бухарские шапочки, мешочники, "жоржики" (матросы). При бесконечной разнице воспитаний, прошлого, настоящего, будущего, вкусов, привычек, подпочвы, -- какое-то самое близкое сходство молнией перекидывает мост через пропасть -- из кабинета владельца Новой Германии на крыши вагонов, ползущих по Тамбовским черноземам.
До войны существование и тех и других было бы просто немыслимо. Танки Китченера и фаланга Макензена, хлеб по карточкам и "любые деньги за предметы снаряжения", земсоюз в Москве, Киеве, Минске, американские стоки в Марселе, Бордо, Гавре, вакханалия шпионажа в Швейцарии, мания преследования времен кабинета Клемансо, мытье спин спиртом при въезде в свободнейшую страну -- Англию, город Верден, где 14 000 жителей и 400 000 мертвых, станция Знаменка, где на одного еврея два еврейских погрома, английские генералы в Мессопотамии, английские генералы у Деникина, Стокгольм с игрой на шанже, переотправкой в Германию русской муки по шведским фактурам, сто двадцать тысяч рослых веселых людей, переплывших океан -- под охраной величайшего флота -- лишь для того, чтобы уснуть в долинах чуждых рек, Фридрих Адлер, клеймящий престарелого отца, Виктора Адлера кличкой -- "наемник капитала", матрос, зарубивший двух братьев за сочувствие Корнилову, Кропоткин с мировой реакцией, ген. Комиссаров с III интернационалом -- и кончилось все.
Или от ужаса стрелять, стрелять, рубить, рубить, жечь, жечь -- до тех пор, пока собственное сердце перестанет биться и пугать толчками -- или скупать банки, организовывать тресты и играть в другую жуткую игру, где кровь не перед глазами, а под ногами. Нужны новые люди -- старые организмы износились. Никому не ведомый инженер Люшер станет владельцем Севера Франции, недавний мелкий служащий Стиннес захватит Германию -- и закатятся имена -- говорившие о быте: Ротшильд, Крупп, Мендельсоны и др.
Не будь гражданской войны -- новая Россия взяла бы свое содержание из слоев, подходивших к слоям Люшера, Стиннеса, из второго поколения Лопахиных, из духовных детей Николая Второва, окончательно открывшего Сибирь, из бойких волжских людей. Но эта "вторая Россия" не удержалась -- и в ней оказалась гниль и гниль в количестве смертельном. Parvenu {выскочка (фр.).} -- она стеснялась своих возможностей, конфузилась за богатство, тяготилась властью. Как ни тонок был слой ее культуры, она успела заболеть русским пороком -- каяться, терзаться, подрубать сук, на котором сидишь. За Люшером были санкюлоты и более всего в жизни он боялся стать снова санкюлотом; за второй Россией были издатель Ленинской "Искры" Савва Морозов и анархист князь Кропоткин -- и настало возмездие. Буржуазия без боя отдала фабрики, покорно открыла сейфы, смиренно вносила контрибуции. Думала об одном: пусть заберут все -- лишь бы самому уцелеть и удрать...
Интеллигенция отдала знания, энергию, талант, из хозяина стала рабом и с трепетом спрашивала, будут ли завтра выдавать паек...
Новое демократическое офицерство -- русская республиканская армия -- скопилось по городам Украины в ожидании пока придут большевики и укажут "место и сроки явки". В 1917 -- лилии монархии, в 1918 -- гвоздики республики...
Глупее всех оказались диктаторы, и они-то доконали вторую Россию. С той стороны пустили в дело все, что гибкий ум, желающий победы, стальная энергия, не боящаяся эпитетов, ненависть, побеждающая любовь темпераментом -- могут дать в жестокой последней борьбе...
С этой стороны: Деникин не поладил с Польшей, потому что она хотела Ягеллоновых границ, а он считал ниже "достоинства солдата" обещать то, что придется взять обратно... Для борьбы нужны были деньги, но он не хотел заключать заем по "невыгодному курсу" и "предавать Россию". Польша отошла, от безденежья фронт был разут-раздет, и от "великой единой неделимой" остались лишь торжественные корешки пятитысячных. В голове диктатора должно быть нечто менее всего похоже на "достоинство солдата..."
Колчак не исправился до конца. Золото, имевшееся у него, он предпочел оставить большевикам, чем отдать союзникам. Поступок этот (несомненно из репертуара "достоинства солдата") привел в экстаз всех восторженных дураков -- но что он повлек за собой? Сотни миллионов полученного золота дали большевикам возможность развернуть широкую работу в Европе; достанься это золото союзникам? В то время еще был Врангель...
Но вторая Россия была обречена и в великом, и в малом. Умирать она сумела лучше, чем ей удавалось жить. И весь героизм второй России исчерпывается равнодушием пред дулом винтовки, хладнокровием на плахе. У таких людей не может быть наследства. В третью Россию не войдет никто из выживших участников второй. Третья Россия, рожденная на крыше спекулянтского вагона, в подвалах всероссийской чека, на койках сыпнотифозных госпиталей -- ничего не возьмет у героического Дон-Кихотства. Шингарев и Колчак, Кокошкин и Каледин -- великие тени второй России -- не будут даже иконами в России третьей, ибо в ней икон и вообще не будет, ибо ее путь есть путь русского Люшера.
Бухарские шапочки в роли культуртрегеров; мешочники со следами от шомполов на спинах -- возродители промышленности и торговли, кровавые Жоржики -- служилое энергичное двигающее сословие!.. Какой благодарный сюжет для современного юмориста, какой поистине единственный объект для изумлений грядущих поколений!..
Менее всего хочется спорить: бог времени -- надежный бог. Не следовало бы однако даже мудрецам сегодняшнего эмигрантско-чекистского дня забывать Меньшикова -- пирожника и вора. В построении Петровской России его камни, его энергия, его сметка: а честнейшие Долгорукие все только проповедовали, все только клеймили...
V
Большой донской хлеботорговец -- старик, отдавший 60 бессонных жилистых лет своему любимому делу -- накоплению денег, -- рассказал мне замечательную историю.
Каждый год осенью, со всех краев степи к его двору тянулись возы с зерном; мужики -- скопидомы и кулаки, мужики -- конокрады и пьяницы, бобыли и середняки -- всякий люд прошел пред стариком, взваливая свои мешки на громадные весы. Один привозил пять четвертей, другой пятьдесят, третий пятьсот, но способ отметки взвешенных мешков практиковался для всех один и тот же. В качестве фишки за взвешенный мешок служил серебряный двугривенный, который потом нужно было предъявлять в кассу: сколько двугривенных, столько раз кассир уплачивал по полтора рубля...