Витольд в дискуссию не вдавался, а вскочил в трамвай и был таков. После этого он скитался, ночуя у знакомых собутыльников, и, конечно, боялся показаться в своей фирме. Он вдруг стал нежелательным гостем, потому что поклялся до конца войны не брать водки в рот.
Встретившись со мной, он попросил свести его с подпольной организацией, ибо, по его словам, навсегда порвал с прежней, подлой, заблеванной жизнью и хочет в меру своих сил послужить Родине. Это ранение в пятку было для него последним предупреждением — уж если ему суждено погибнуть, пусть погибнет не как омерзительный алкоголик, а как солдат на поле боя. Он просил также добыть для него какие-нибудь документы. К моему великому изумлению, он действительно сдержал слово, и я никогда больше не видел его пьяным. Более того, он постоянно был готов принять участие в самых рискованных операциях. Неустанное напряжение и опасность, как видно, компенсировали ему отсутствие спиртного. В дни восстания он охотнее всего бывал на линии связи, часто принимал участие в вылазках и атаках. И сейчас он смотрел на меня с улыбкой, развеселившись от моего неожиданного сообщения о предстоящей свадьбе.|
— Мы пережили тяжелый день,— сказал он,— Нам полагается свадьба.
Старый комбинезон, который был на нем, подчеркивал его полноватую фигуру и коротковатые ножки больше, чем гражданская одежда. Он по-прежнему носил черные усики.
— Буду вашим чашником,— сообщил он. — Cтpacть как люблю распоряжаться на свадьбах. Если б я знал, что сегодня венчают, может и я бы…
Мы оба посмотрели в сторону коммутатора, где Иоанна подслушивала разговоры. Витольд ухаживал за ней осторожно, несмело, словно боялся показаться смешным. Этой восемнадцатилетней девушке он, наверное, казался почтенным тридцатидвухлетним стариком, но был в ее глазах и героем, который не ведает страха. Я подошел к Терезе, она делала перевязку бронебойщику Гервазию, разорвав для этого на полосы простыню.
— Может, выживу, а, пан поручник? — спросил раненый, блеснув из-под бинта единственным глазом.
— Ну уж насчет этого я абсолютно спокоен,— ответил я как можно увереннее.
— У тебя есть какая-нибудь еда? — спросил я шепотом у Терезы.— Надо устроить свадьбу.
Она с иронией взглянула на меня. Мы пошли в маленькую комнатку в конце подвала, где Тереза хранила под ящиками свои сокровища.
— Бутылка водки, бутылка коньяку «Хенесси», бутылка токая и коробочка сардин,— перечислила она.— Это все.
Взяв бутылку коньяку, я отлил из нее немножко в аптечный пузырек.
— Иду в больницу,— сказал я.— Потом я твой.
— Только не жди ничего особенного,— улыбнулась Тереза.
Оказалось, что даже в такой ситуации свадьба лучшее лекарство для женщины: Тереза избавилась от напряжения, к ней вернулось хорошее настроение, и она была явно не прочь пофлиртовать и пококетничать. Может, она даже решила не умирать под гусеницами танка? У нее теперь был муж, которого надо было обихаживать и защищать.
— Готовь свадьбу,— распорядился я.— Все, кто жив, имеют право принять в ней участие. Ставь на стол все, что у нас осталось. В общем — пир горой!
— А завтра? — спросила она.
— Нет никакого завтра, — ответил я. Тереза вопросительно смотрела на меня. Конечно, она искала на моем лице выражение любви. Мы были сейчас одни, и я мог прижать ее к себе. Теперь нас уже ничто не разделяло.
— Я уже пять лет люблю тебя, Тереза,— прошептал я.— И ты прекрасно об этом знаешь.
Я поцеловал ее. Это был наш первый настоящий любовный поцелуй, и я постарался вложить в него все свое чувство, но оно было слишком большим и не могло уместиться в нем. Тереза почувствовала это и благодарно прижалась ко мне.
— Боже мой,— прошептала она.— Кажется, я счастлива.
Я сунул в карман пузырек с коньяком и пошел к вагоновожатому. Тот, лежа на своем матрасе, внимательно следил за всем, что происходило в подвале, и даже отдавал ребятам приказы.
— Я вижу, ты уже почти здоров, Юзек, — сказал я.
— Просто я про обязанности вспомнил,— ответил он.— Ведь моя жена с детьми у брата в Воломине. В Варшаве, ежели кто хочет выжить, в обязательном порядке должен иметь родню где-нибудь под Варшавой, чтоб в случае чего было где спрятаться.
— Хочешь капельку коньяку?
— Хочу,— ответил он.
Я приложил к его губам пузырек, он отпил половину.
— За твое здоровье,— сказал он.— Ровно пять лет назад мы с покойным слесарем за твое здоровье выпивали. Ты, Юрек, через каждые пять лет в день рождения к смерти готовишься. Который из нас теперь живой останется?
— Видно будет.
— Мы же тогда на целых пять лет моложе были,— вздохнул он.— Война-то начиналась только, и, хотя наша Варшава вся горела, все же еще много в нас надежды было. А теперь вот конец войны, и Варшава обратно вся горит, но надежда уходит из нас, как тепло из покойника. Видать, измучили нас эти пять лет.
— Давай-ка я тебя отведу обратно в больницу,— сказал я.— Завтра на нас сюда могут атакой пойти. Я бы не хотел тебя тут оставлять. Ты же знаешь, что они делают с ранеными.
— То же, что и со здоровыми,— ответил он.— В больнице до невозможности воняет. А тут я хоть на свадьбу твою погляжу.
— Ладно,— согласился я и пошел долить в пузырек коньяку.
Снаряды падали лишь изредка, и я добрался до больницы без препятствий. Было семь часов вечера. В подвале больницы жизнь шла своим чередом. Это был седьмой круг ада. С трудом пробравшись по запруженному коридору, я нашел комнатушку, где в углу лежал отец. Здесь горела лишь одна свеча, и вокруг был полумрак. На матрасе, где умерла девушка с обугленными ногами, теперь лежал паренек с перевязанной головой. Ядя сидела все так же выпрямившись, как дама с чашкой чая на приеме.
— Я принес тебе коньяку, папа,— тихо сказал я.
Отец открыл глаза и слабо улыбнулся.
— Дай Яде,— с усилием произнес он.— Она напоит меня.
— Нельзя! — рявкнула Ядя.— Алкоголь — это смерть!
— Еще никто не умер от капли коньяку,— серьезно возразил отец.— Наоборот, большинство отправляется в последнее путешествие, позабыв выпить на дорогу. Дай мне хлебнуть, Ядя, а то мой сын не может наклоняться.
Я протянул Яде пузырек, она вздохнула и приложила его ко рту отца.
— О-о-о! — Отец даже причмокнул.— Французский коньяк! Постой-ка, да ведь сегодня у тебя день рождения, а? Я совсем позабыл о нем из-за этого грохота! Поздравляю, сынок!
— Спасибо, папа,— все так же тихо сказал я.
— Сорбонна откладывается с года на год, но кто знает, не будешь ли ты в следующий день рождения…
— Лучше не будем строить планов, а то снова сглазим,— прервал я его.
Состояние отца показалось мне хуже, чем днем: он теперь неподвижно лежал на спине, не поднимая головы.
— Не смотри на меня с таким ужасом,— сказал он.— Сердечная болезнь угнетает, и иногда я лежу без движения, потому что боюсь пошевелиться. Что слышно снаружи?
— Уже спокойно. Немцы захватили Круликарню, но мы ночью должны отбить ее.
— С Круликарни начинается поражение. Нам здесь было слишком хорошо.
— Что это значит — слишком хорошо?
— А то, что мы разгуливали по улицам, играли в военных, кушали помидорчики, вокруг светило солнышко, и только издалека доносились выстрелы. Рай на земле, семь недель свободы. Это очень много, сынок. Теперь придется платить.
— Слишком дорого.
— Иногда за один час платят жизнью.
— Не вижу, за что это я должен платить.
— А священная любовь к дорогой отчизне? — спросил отец.
Я осторожно сел на край матраса. Мой зад снова отозвался резкой болью, потому что я слишком сильно согнул ноги. Мне хотелось плакать.
— Ты родился в независимой Польше,— сказал отец. — И бунтуешь против неволи. Я же воспитан в условиях национального поражения и не вижу ничего странного в том, что над нами чинят расправу. Ужасает меня только эта техника. Во времена моей молодости никому бы даже в голову не пришло, что миллионный город можно смести с лица земли. Это и есть новый, современный элемент истории нашего мученичества. Зверство тоже пользуется достижениями прогресса.