Выбрать главу

Не могу умолчать о добром бокезце Спиридаро, которого дали мне вместо лоцмана с судна, стоявшего с фрегатом в порте Карбони. Он старался показывать себя светским человеком, знал грамоте и, хотя не читал книг, но в Венеции часто посещая театр, декламировал мне Метастазиевы стихи. Я учился тогда итальянскому языку, и он с гордостью толковал мне значение слов. Услужливость его и наблюдение приличий строгой подчиненности утомляли меня, и сколько я ни старался обходиться с ним ласково и без церемонии, он всякое мое слово, стоя всегда по левую руку с почтительным приклонением и в отдалении от меня, принимал за приказания; насилу мог я убедить его, чтоб не целовал моей руки или полы у платья; но от пренизких, весьма смешных поклонов он никак не хотел отказаться. Гаетани, хозяин требаки, когда я уверял его, что он будет отпущен и за провоз груза будет ему заплачено, был спокоен, ласкался ко мне, но не беспокоил излишними учтивостями. С сими людьми я должен был проводить время и, может быть, не скучал бы, если б не был слишком озабочен дурным состоянием всех четырех призов. По причине малых сведений мореплавания моих товарищей, которые кроме компаса, весьма неверного, не имели и карты, недоверчивость бременила меня: я находился беспрестанно на палубе, и если когда от утомления смыкал глаза, то каждую минуту пробуждался и, даже спавши, слышал все, что вокруг меня делали и говорили. Желудок мой также лишен был доброй пищи, но зато имел самую питательную – бобы в лампадном масле с горьким уксусом, черный сухарь и сладкие рожки. Вот какие дорогие блюда, которыми со всей роскошью меня потчевали.

Во весь день слабый ветерок служил нам как нельзя лучше. Вода струилась возле борта, а воздух и море были совершенно покойны. Я сидел на опрокинутой бочке, прикрывавшей вход в каюту, в которой было только места, что две постели, и в веселом расположении разговаривал с Спиридаром, как вдруг ядро пролетело у нас за спиной. Никакой живописец не мог бы выразить удивления наших лиц. Я вскочил, схватил зрительную трубу, осматривал вокруг, матросы глядели один на другого и оставались в том же положении. Другое ядро пролетело над головами, пробило парус. Итальянцы вскрикнули, пали ниц, мои шесть матросов бросились к ружьям и стали заряжать два фальконета. Тогда я увидел маленькую лодку с косыми парусами, которая вышла из-за камней, прикрывающих порт Паоло на Меледе, и шла навстречу мне прямо с носу. Флаг ее за парусами не был виден, три другие требаки, находившиеся близко, по сделанному от меня знаку начали со мной соединяться. Желая заставить корсара думать, что мы мирные купцы, я приказал поднять австрийский флаг и на ялике послал Спиридаро уверить неприятеля, что мы из Триеста идет в Рагузу, между тем, приближаясь, решился окружить и взять его абордажем. Лоцман, не доехавши еще до лодки, воротился и издали кричал нам: «Будьте покойны, г-н начальник, наши! наши!» Я, не зная верить ли тому, продолжал идти. Канониры размахивали фитилями, матросы лежали на палубе с готовыми ружьями и тронбонами. Наконец от лодки отвалил баркас с толпой вооруженных, которые, не приставая к моему судну, спрашивали, точно ли я русский. Я отвечал по-русски, что в том нет никакого сомнения, сказал имя фрегата, откуда иду и прочее. Они, казалось, еще не доверяли; по наречию я уверился, что то были бокезцы; матросы мои начали говорить с ними, и они тотчас пристали. Капитан корсара отличался богатым оружием, он поцеловал мою руку, другие прикасались к полам короткого моего мундира и, подобно Спиридару, кланялись весьма уничиженно. Капитан приносил тысячу извинений, оправдываясь, что, не видя нашего флага, почел нас вышедшими из Курцало и потому неприятельскими. Он уведомил меня, что у Станьо и в порте Зулияно есть французские корсары; чтобы расспросить его о других обстоятельствах, я приказал поднесть всем по стакану вина и предложил капитану проводить меня до Рагузы. Он просил от меня письменного повеления, я написал ему на лоскутке, выдранном из записной книжки, маленькую записочку и приказал держаться ко мне ближе, а ночью подымать на мачте фонарь. Мы расстались со взаимными учтивостями. Бокезцы отвалили и салютовали мне из всех своих ружей, и прокричали «E viva Nostri! Да здравствуют наши!», я приказал выпалить из фальконета и прокричать «ура!». В полдень ветер сделался противный и довольно свежий, мы лавировали успешно во всю ночь. 23 марта утром ветру не стало и течением потащило нас назад. Эскадра моя находилась близ юго-восточной оконечности Меледо; не более как в версте видна была небольшая бухта, окруженная низким берегом. Приятность положения сего убежища прельстила меня, и как бесполезно было держаться в море, а из залива при всяком ветре можно без затруднения выйти, я поворотил в нее и пушечным выстрелом дал знать, чтобы другие требаки следовали за мной. Все 5 судов скоро остановились вокруг меня, и люди сошли на берег. Воды не сыскали, но каштановая роща доставила большое удовольствие моим матросам, они набрали десять мешков большей частью упавших и сгнивших каштанов, находили их вкусом похожими на горох, и один заметил, что по средам и пятницам можно их есть без греха. Бокезцы застрелили две козы и одного барана, принесли несколько дичи, а другие поймали неводом множество рыбы; тотчас развели огни, но ветерок подул, должно было отказаться от роскошного обеда и сниматься с якоря. С веселым шумом вступили мы под паруса, северо-западный ветер установился и мы поплыли на фордевинд очень скоро. Пошед Зулиано, корсар подошел под корму и салютовал мне из всех своих ружей и пушек, и до тех пор возглашал: «Да здравствует Александр!», пока мы не могли слышать их громких голосов; он пошел на свой пост. Ветер служил мне до Старой Рагузы, куда по причине тишины и недостатка воды принужден я был зайти 26 марта.