— Господин музыкант, наконец-то! Я — Куленкур де Байе, родственник усопшего, и это не бог весть какая новость для вас, ведь, если разобраться, все мы — родственники тех, кто в земле!
Голос у него был глухой и грубый, черные глаза затерялись в бездонных глазницах черепа. Черепа? «Это все туман, — подумал музыкант, — чего только не померещится».
Меж тем они подошли к карете. Мамер Хромой, поставив фонарь на землю, подержал подножку.
— Садитесь, господин музыкант, вас ждет почетное место на заднем сиденье рядом со мной! — донесся из глубины кареты женский голос, показавшийся де Крозону молодым и певучим.
Внутри кареты было еще темней, чем на улице. Справа от музыканта сел долговязый военный, стало быть, слева сидит пригласившая его дама. На переднем сиденье тоже сидели люди; пожалуй, четверо.
— Поехали, Мамер! — приказал чей-то голос.
— Эй, Белый, Мерлан, Гвардеец, но-о-о! — закричал на козлах Мамер.
Свистнул и сухо щелкнул кнут. Карета дернулась, и путешествие началось. Музыкант прижимал к груди футляр с бомбардином, вглядывался в темноту и пытался унюхать, какими же духами надушена незнакомка.
II
Дорога из Понтиви на Кельван вела через реку Блаве, которую надо было переехать по мосту в предместье Пассаж, и затем поднималась в гору; обычно с холма открывался живописный пейзаж: в долине реки тянулись луга, бобовые и овсяные поля, вдоль берега шли густые кедровые рощи и яблоневые сады, у каждого дома росли пышные смоковницы, над красными черепичными крышами Понтиви грозно возвышалась увитая плющом башня замка; а если на обратном пути спускаться с горы поздним вечером, то покажется, будто кто-то поставил в долине гигантский канделябр на сто свечей: светятся окна Домов, горят фонари на китовом жиру у церкви и у моста, через который въезжают в замок. Но в то утро ничего этого увидеть было нельзя — шел уже десятый час, а мгла стояла такая, будто ночь вовсе и не кончилась. Господин де Крозон дожидался дня с нетерпением, уж очень хотелось ему разглядеть лица своих спутников. Как ни принюхивался наш музыкант, не мог разобрать, каким ароматом веет от сидевшей рядом с ним дамы. А вот от соседа справа, того, что назвался Куленкуром де Байе, явно пахло сыростью и плесенью. Один из сидевших на переднем сиденье взял щепоть табаку, поднес к носу и чихнул раз семь подряд, правда, чих его больше походил на свист; помощник регента тоже не прочь был понюхать табачку, но из-за футляра с бомбардином не мог добраться до кармана, не заехав локтем в лицо незнакомки. Кто-то из пассажиров, занимавших переднее сиденье, должно быть, сильно озяб, так как все время клацал зубами.
— Да знаем мы, знаем, что ты здесь, Ги Черт Побери! — сказал Куленкур. — Ты словно трещотка церковного служки в великопостную пятницу.
Таковы были первые слова, сказанные в карете после отъезда из Понтиви. Судя по истекшему времени и по быстроте, с какой лошади несли карету, де Крозон полагал, что они уже подъезжают к развилке, откуда идет дорога на Лонтру, да и слышно было, как ветер шумит в кронах грабов, в том месте их полно.
— Господин музыкант, — послышался голос с переднего сиденья, — еще немного, и мы выедем из тумана, что поднимается от реки, ох уж этот туман, он всегда вредил моему здоровью, из-за него-то я и не переехал в Понтиви, хоть там жил мой дядя, и надо вам сказать, я был у него любимым племянником и наследником, а любил он меня, во-первых, потому, что ему нравилось слушать, как я рассказывал всякие истории, а во-вторых, за то, что лучше всех умел поставить ему компресс на затылок, когда у него по субботам болела голова. Я — Жан Плеван, нотариус из Дорна и ваш покорный слуга.