Каждый на моём месте мог бы отпустить такое замечание, да только оно к месту пришлось. Люди ведь сделаны не из дерева или железа, так что временами и они на слова падки.
Настоятель Гёка приходился сыном Минамото Масакиё и, принадлежа к школе Истинных Слов — Сингон, наставлял в учении Будды. Кровь часто приливала ему к голове, и с годами нос у него так распух, что он едва мог дышать. Пробовал он лечиться по-всякому, да только становилось ему всё хуже: глаза и лоб так заплыли, что он уже и видеть ничего не мог. В общем, лицо его стало похоже на маску, или, что ещё хуже, на чёрта. Глаза прямо вылезли на макушку, где лоб, а где нос — уже не разобрать. Не желая, чтобы даже монахи из родного храма видели его, Гёка стал затворником. Так он провёл немало лет, а болезнь его становилась всё хуже. Так и умер. Вот ведь какие напасти бывают.
Весна была уже на излёте, в погожий и ясный денёк проходил я мимо богатой усадьбы. В глубине её росли старые деревья, сад устилали лепестки сакуры — любо посмотреть, мимо не пройдёшь. Я зашёл в ворота: деревянные решётки на южной стороне дома опущены, место казалось необитаемым. Однако дверь с восточной стороны была приоткрыта, а сквозь прореху в бамбуковой шторе я приметил молодого человека прекрасной наружности. Ему было лет двадцать. Юноша расположился за столиком и читал книгу — он выглядел непринуждённо и прекрасно. И мне захотелось спросить его, кто он такой…
В неверном свете луны было не разглядеть оттенков одежд некоего юноши, который вышел из калитки, сработанной из грубого бамбука, но по куртке из блестящего шёлка и фиолетовым штанам можно было догадаться, что принадлежит он к благородному роду. Вместе с сопровождавшим его мальчиком они пошли по дорожке, бежавшей среди бескрайних полей. Одежды юноши напитались росой со стеблей риса, а сам он с беспримерной искусностью заиграл на флейте. Я отправился вслед за ним, размышляя о том, что здесь некому оценить его мастерство. Дойдя до горы, юноша отнял флейту от губ и вошёл во внушительные ворота. Я приметил деревянную подставку, на которой покоились концы оглобель распряжённой повозки. В местной глуши эта повозка производила ещё более внушительное впечатление, чем в столице. Я поинтересовался у служки относительно юноши. «Это принц. Он прибыл сюда послушать службу», — ответил тот.
Возле домового храма собрались монахи. Прохладный ночной ветерок донёс до меня аромат. Откуда он исходил? Дамы проходили по галерее, ведущей от дома к храму, оставляя за собой благоухание своих одежд. Такая изысканность — и где же? Здесь, в деревенской глуши, где никто не мог оценить её…
Разросшийся по своей прихоти сад пропитался росой, ночные насекомые жалобно пели, успокоительно журчал ручей. Облака бежали по небу быстрее, чем в столице, временами скрывая от взора луну.
У Фудзивара Кинъё, обладавшего вторым рангом, был старший брат — настоятель Рёгаку. Нрав он имел прескверный. Рядом с его кельей росло высоченное железное дерево. Люди нарекли его Древом Рёгаку. Настоятель осердился и велел дерево срубить. Из земли остался торчать пень. Люди нарекли его Пнём Рёгаку. Настоятель пришёл в гнев неописуемый и велел пень выкорчевать. На его месте осталась зиять яма. И тогда люди нарекли её Ямой Рёгаку.
В столичном районе Янагихара проживал монах, которого прозвали Разбойничьим Преосвященником. Это, наверное, оттого, что на него частенько нападали грабители.
Некий человек отправился на паломничество в храм Киёмидзу. По дороге к нему прибилась пожилая монахиня. Она всё время повторяла: «Будь здоров! Будь здоров!» Мужчина спросил: «Уважаемая, что вы имеете в виду?» Ответа не воспоследовало. Он спросил ещё и ещё раз. От такой настойчивости монахиня рассердилась и сказала: «Если человек чихает, а ему не говорят „Будь здоров!“, он точно умрёт. Молодой господин, у которого я кормилицей была, сейчас послушничает в монастыре на горе Хиэй. Я точно знаю, что он сейчас чихает, вот я и говорю ему: „Будь здоров!“»
Вот уж преданность так преданность!
Когда господин Фудзивара Мицутика устраивал для отрёкшегося государя Готоба чтения, посвящённые «Сутре золотого блеска», государь призвал его и принялся потчевать со своего стола. После того, как Мицутика в спешке покончил с едой, он сунул поднос за занавес, скрывавший государя. Придворные дамы зароптали: «Грязь здесь развёл! И как теперь убирать прикажете?» Государь же с похвалою молвил: «Вот молодец! Знает старые порядки!» Не раз и не два так повторил.