Красная икра в прозрачных банках всегда выглядит так, будто в маленьком аквариуме собрали много клоунов с оранжевыми резиновыми носами и они ими прилипли к стеклу.
— Ну что там снег-то идет?
— Пришёл, лежит.
Надо говорить с обиженной интонацией.
Принесли большой монитор. Мои глаза и руки чувствуют себя как мальчик, которого запустили в пустой физкультурный зал школы.
Там куча резиной пахнущих мячей, и до потолка метров десять. Пацан бегает и орёт.
Несла по улице два желтых банана. Рука в кожаной перчатке и без того выглядит, как ладонь шимпанзе, а с бананами так совсем.
Странно, что мало женщин-фантастов. Каждый день из пустого места женщина может легко сочинить приключенческий роман. Сочинит, проживёт, исстрадает, сделает выводы и вытрет слёзы. Её мужчина и не заметит, что целая жизнь прожита, пока он выходил за сигаретами.
Я очень высокодуховна. У меня всего дважды воровали кошелек. Из них один раз в церкви, а второй — в Ленинской библиотеке.
Серёжа рассказывает, что однажды попал в сильную метель поздней ночью в лесу, потому что пожалел и повёз домой девушку.
— Ну, наверное, у тебя тогда было сильное чувство.
— Да. Очень сильное. Идиотизма.
Титры чешских мультфильмов озвучиваются. Художников, режиссёров, ассистентов называют вслух, но почему-то только по фамилии. Будто строгий учитель отчитывает учеников, совершенно по-школьному: «Анимация: Петровский». Садись, два.
Чувство полной бездарности наравне с приступами самопризнания доставляют примерно равные страдания. И в том и в другом случае кажется, что остальные тебя любят не достаточно.
В десятилетнем возрасте я, отправив телеграмму с текстом «Поздравляем днём рождения», очень радовалась, что обманула сельскую почтальоншу. Я была уверена, что пропускать буквы и отсылать телеграммы с ошибками запрещено, а я всех провела и сэкономила.
А когда чего-то совсем не понимаешь, так и хочется на руках подтянуться, схватившись за нижние веки собеседника, провалиться по пояс через глаза прямо в голову, и спросить гулким эхом: «Ну что происходит?!»
И не тогда хочется разреветься, когда ты работал, а тебе не дали в награду кексик, а тогда, когда ты ни черта не делал, а тебе его дали. Потому что не понимаешь, как этим управлять!
Все памятные места в городе помечаю мысленными красными флажками. И потом в старости пройду по городу, как по парадной праздничной площади — всё во флагах.
Со мной бесполезно говорить об анатомии, я всю жизнь путаю чашечку и ложечку. Коленную чашечку и ложечку, под которой сосёт.
Стирала карандашной резинкой лишние правки в распечатке и вдруг всплыло в голове Меньшиковское из «утомлённых солнцем», когда он отчаянно говорит о том, что любимые люди и без него продолжают жить весело и хорошо:
— А приезжаю я, и как будто не было меня никогда. Вычеркнули меня. Ластиком стёр-р-рли! И думаю, что вычеркнули и стёрли это разные вещи, в первом случае остается хотя бы память.
С некоторыми друзьями не видишься так подолгу. А даже если встречаешься, то всё равно ни на что не хватает времени. Вот бы как раньше, в гольфах выбежать с самого утра во двор и целый день раскачиваться бесконечно на качелях, сбегать в соседний двор или на стройку, измерять линии жизни на ладонях. Обедать, обжигаясь супом, спешить и кубарем по лестнице, шваркнув открывшимся почтовым ящиком, выбежать в нараспашку открытую пыльную дверь и опять подвиснуть в плавном тягучем дне. Зашёл бы кто, как раньше: «Здрасьте, тёть Тань, а Оля выйдет?»
В городе осталось множество досок почёта. Основательных, бетонных. Их не решаются сносить, и под латунными буквами «Лучшие люди» — никого нет. Улетели все.
Когда проходит влюблённость, делается пауза, в которую всё про всех становится слышно. Будто в поезде, когда вдруг остановка, и стук колес и общий шум движения замолкает, а громко слышны шуршание пакета с верхней полки, плач младенца в соседнем купе, и даже свой собственный кашель оглушает.
Я больше люблю готовить еду, чем её есть. Значит ли это, что я мастер заварить кашу, но не расхлёбывать её?