Через двор, прямо к двери сарая, идет душман.
В руках у него чайник и пиалы. Я откидываюсь на прежнее место. Душман входит. Он принес зеленый чай. Чувствую, что просто изнемогаю от жажды. Но опять питье с каким-то странным привкусом. Через некоторое время я впал в глубокое забытье: душманы наверняка подмешивали сильнодействующие наркотики.
Сознание мое начало проясняться в тот момент, когда я почувствовал, что меня ведут по узенькой улочке. Впереди себя я вижу худощавого молодого человека, очень аккуратно одетого. Он обвешан фотоаппаратурой. Еще только этого не хватало! Оглядываюсь – позади идет человек с телекамерой! Ясно, что иностранцы. Но кто? Французы, немцы, американцы? Может, они уже засняли войско полковника Бруцкого. Тогда мне нет смысла убивать его. Надо попытаться выяснить у них что-нибудь о полковнике.
Меня подводят к полуразрушенному строению. Кругом полно душманов. Вот они мажут лица себе и женщинам красной краской, принимают живописные позы среди развалин. Поджигается и разбрасывается пакля… Мне в руки суют разряженный автомат, оставляют одного. Репортер смотрит на меня. Его не устраивает выражение моего лица. Иностранец чистенький, видно, очень заботится о своей внешности. Его напарник телерепортер, напротив, неряха: форменные солдатские брюки смяты, забрызганы грязью и покрыты пятнами красной краски, которой он снабжал «артистов». На коленях – «мешки», пуговицы на куртке разнокалиберные, кожаные сумки с различными «прибамбасами» сильно потерты. Мне он симпатичен. Что же они пытаются такое заснять? Очередной «жареный» факт про зверства советских интервентов в Афганистане? Ай да Рейтер, ай да Франс-пресс! Я смеюсь открыто, показывая на лежащих и измазанных краской душманов, мирных жителей, которым, наверное, заплатили, или даже и не платили, а местный бай, может, главарь банды приказал участвовать в комбинированных съемках.
Иностранцам это не нравится. Через переводчика они бросают пару коротких фраз моим охранникам. Те с вытаращенными глазами и деланно злыми лицами подходят: один справа, другой слева. Может, врезать одному и другому? Пусть останется на пленке, пусть прокрутят по всему миру, как советский десантник сражается с афганскими моджахедами. Нельзя! Это ставит под угрозу выполнение задания. Душман подходит ко мне, другой стоит начеку. Голос у «духа» резкий, он что-то кричит мне в ухо, а руками берет голову и поворачивает в сторону. Я не должен смотреть в объектив. Черт с вами!
Потом снимают радиста. Зрачки его глаз широченны. Он находится в невменяемом состоянии. Его садят на груды обломков, а сзади нагромождают «кучу окровавленных тел». Боюсь, что после таких «кадров» нас вряд ли оставят в живых. Надо притворяться оглушенным наркотиком.
Когда мы возвращаемся назад, телерепортер старается заглянуть мне в лицо. Я подмигиваю ему. Он что-то шпарит переводчику. Это французы. Лучше бы американцы. С теми легче договориться.
После съемок с нами перестают церемониться. Срывают обмундирование, бросают грязные широкие шаровары, рубашку и безрукавку неопределенного цвета. Вместо нашей военной добротной обуви дают старые полуистлевшие ботинки. Я помогаю переодеться радисту. Он все еще в полузабытьи. Нас снова снимают. Я обращаюсь к репортерам на немецком языке. Они удивлены, но ничего не понимают. Переходим на английский. Они начинают выпытывать мое имя, обстоятельства пленения, расспрашивают, сколько мирных жителей я убил. Я говорю, что не являюсь коммунистом, что меня силой призвали в армию и заставили убивать душманов. От моих признаний репортеры теряют ко мне всякий интерес. «Бруцкий, Бруцкий», – повторяю фамилию полковника, но французы недоуменно пожимают плечами. Они угощают меня сигаретой и уходят.
И вот снова душманская колонна в пути. Теперь мои руки связаны, а конец веревки привязан к ишаку.
Томительно долго тянулась ночь. Я корил себя, что не поспал днем.
Остановились на первый привал. Меня отвязали от ишака, но рук не развязывали. Судя по звездам, идем на юг или юго-восток.
Спустя некоторое время движение возобновилось. Через несколько километров гора, чуть левее, как бы начала расти вверх, закрывая звезды. Вскоре тропа свернула к этой горе, и теперь огромная скальная стена была рядом с тропой. Справа потянулись многочисленные нагромождения камней, а среди них отчетливо слышалось журчание воды. Сразу же захотелось пить. Перед глазами стояла живительная, прохладная, свежая вода. Мне ничего не оставалось, как вообразить, что я зачерпываю полным котелком воду и пью, пью, пью. Жажда утихает. Горная речушка стала уходить правее, и шум ее вод становится все тише и тише.
Я вбираю веревку в руки и иду рядом с ишаком. Моим охранникам все равно. Радист трясется на ишаке и не спит. Сейчас я его достану. Прикинусь мотострелком. Известное дело: вражда между спецназом ГРУ, КГБ, МВД и регулярными частями.
– Ну что, выкормыш маршала Огаркова, попался «духам» на закуску? Сейчас завезут тебя в Пакистан, обрежут, примешь ислам и будешь рабом какому-нибудь душману…
Радист прореагировал только на мой голос. Разобрав смысл слов, он отворачивается.
– Что же ты отворачиваешься? Ты коммунист, комсомолец?
– Если бы у меня было оружие, я бы тебя расстрелял на месте! – шипит радист.
Я оглядываюсь. Охранники плетутся поодаль, их не интересует наша болтовня.
– Ах, ты расстрелял бы меня! Коммунисты всегда любили пострелять. Начиная с 17-го годика… Да не зря и 17-й полк в Афганистане сейчас действует…
– Контра недобитая, – слышу Я, но по тону чувствую, что пареньку тоже хочется поговорить, да и не верит он в то, что говорит. Малый все еще в шоке. Двадцатый год ему, а тут чужая страна, кровь, потеря товарищей.
– Неужели ты веришь в строительство коммунизма?
– Я верю в родную землю, в товарищей, а не в предателей вроде тебя…
– Постой, постой… – начинаю заводиться я. – Это здесь-то родные приволжские просторы, широкая русская равнина? Ты знаешь, что Афганистан – это кипящий котел с крепко закупоренной крышкой. Как ее ни закручивай, результат будет один – пар найдет выход. А когда давление в этом котле достигнет критических пределов – жди взрыва. Вот тогда не поможет и государственная граница. И не забывай, что Таджикистан, Узбекистан, Азербайджан, в конце концов, это мусульманские страны. Да, сегодня это часть великого и могучего СССР. Но ты не знаешь, какое идет разложение партийной верхушки! Ты не знаешь, что каждый день в Кабуле находят тела высших чинов ихнего КГБ? Так и у нас такое есть. В Тбилиси в республиканское КГБ мину подложили – тридцать кагебешников насмерть. Учения «Кавказ-85» знаешь как весело прошли. Все командование учениями село в самолет и не приземлилось. Парашюты забыли дать. И не похищали в той стране, которую ты защищал тут, министра финансов с требованием выкупа в десять миллионов? Нет, не похищали… И не воруют на заводах, на фабриках, из магазинов? Нет, все живут честно, по справедливости, ради которой умирали наши деды и отцы. Почему ты молчишь? Хочешь сказать, что мы здесь воюем не против конкретного противника, а против идеологии? Так идеологию нельзя победить оружием, браток…
Некоторое время я молчу, посматривая, как отвернувшийся радист ворочает из-за неудобного положения головой.
– Ты перестал мыслить! Перестал мыслить еще в школе, когда конспектировал материалы очередного съезда КПСС. Ты злишься, потому что попался. Так знай, тебе предложат уйти на Запад. Предложат работать на них. Иди, если сможешь. Лично мое место – страна, где я родился, где мой народ, который говорит на моем языке, одних со мной убеждений. Это не те партийцы, которые сейчас жируют на хребте народа, нет. Я знаю, что мне делать. Мне бы только попасть к полковнику Бруцкому.