Я прокрался во внутренний двор и взобрался по пожарной лестнице на стену соседнего дома. Курит ли моя журналисточка? Кажется, курит. Нужно вспомнить ее фамилию. Чернявская, Черноручко – нет. Кажется, вспомнил – Чередниченко. Светлана Чередниченко.
Из внутреннего двора видно, что в комнатах вспыхивает огонек зажигалки и начинает тлеть сигарета.
Потом зажегся фонарик и толстый немец подошел к окну, пошире распахнул форточку и задернул штору. Я успел заметить, что девушка находится в комнате у немца. Хорошие дела! Мне придется иметь дело с бошем… Он здоровенный, а у меня поджилки трясутся с голодухи.
Я прокрался к окну. Маленький фонарик величиной с авторучку освещал стол. На столе появилась бутылка со спиртным, видимо, коньяком, мясные консервы, галеты. Светлана сидела на стуле возле стола, держала в руке сигарету и что-то говорила то по-английски, то по-немецки. В основном, это были имена существительные. Правда, чтобы соблазнить иностранца, женщине не обязательно владеть иностранным языком, ей достаточно в совершенстве владеть своим… Но вот выудить у немца какую-нибудь информацию, как она это сделала с Федором, уже не сможет. Неужели она купилась на банку консервов?
Но я плохо думал о Светлане.
Немец слопал несколько бутербродов, выпил стаканчика два коньяку и, выключив фонарик, начал приставать к журналистке. Та сопротивлялась. Не сильно, правда, но сопротивлялась. Мне не было видно, как немец лапал девушку, пытаясь склонить русскую журналистку к интернациональной дружбе. Потом послышался грохот стула, звучный шлепок.
Немец включил свой маленький фонарик и начал раздеваться. Он разделся до нижнего белья. Повернулся к девушке и вдруг, хохоча, захлопал по жирным бедрам и животу мощными руками. Ну и бош! Затем немец завалился на одну из кроватей.
Черт бы его побрал! Придется открывать окно, применять насилие. Не могли оставить женщину одну, кавалеры!
Около часа я ждал, когда утихомирятся в соседних комнатах. Потом тихонечко поскреб раму. Никакой реакции. Из комнаты начал доноситься величественный германский храп. Я прошептал:
– Светлана! Чередниченко!
Ни звука. Тогда я влез в форточку. Движения мои напоминали движения кошки, которая вышла на охоту, или, скорее всего, повадки южноамериканского ленивца.
Журналисты беззаботно спали. Я, конечно, не знал, что они проторчали на КПП ООН целые сутки, и потому буквально свалились с ног…
Но Бог ты мой, когда я зажал рот девушке, чтобы она не подняла крика, а тем временем прошептал ее имя и назвал свое, Светлана обвила руками мою шею и начала прижиматься ко мне. Она, вероятно, решила, что зря чересчур сильно сопротивлялась немцу, и поэтому ждала, что немчура все-таки сунется к ней!
Когда девушка сообразила, что ее обнимает человек с совершенно другой комплекцией, тем более, что от меня несло гарью и сажей, которой я измазался на обгоревшем чердаке, то она начала так брыкаться, что немец перестал храпеть.
Кинжал под горлом ее усмирил. Я подождал несколько минут, пока немец не начал опять насвистывать носом. Музыкальный народ эти немцы:
Я выждал и прошептал:
– Не бойся! Меня зовут Юрий Язубец. Тише-е…
Дальше я общался с ней исключительно при помощи жестов. Руку от ее рта я пока не отнимал – девушка могла просто воскликнуть от изумления. Ее сердце колотилось в груди.
– Иди за мной в коридор. Поговорим…
Я повернул торчащий ключ в дверном замке. Немец перестал храпеть, пробормотал что-то во сне и массивной тушей повернулся на левый бок, лицом к стене.
Девушка вышла в коридор.
– Тихо! Идем на лестницу. Здесь нет никаких дежурных?
– Нет, – прошептала Светлана, – только, кажется, часовой снаружи.
Мы пробрались в темноте на лестницу. В одной из комнат разговаривали. Поднялись на межэтажную площадку. Под ногами зашуршали куски штукатурки.
– Слушай, все так неожиданно! Откуда ты взялся? – журналистка приходила в себя.
– Это не важно. Важно то, что у боснийцев в плену Федор Чегодаев. Ты его прекрасно знаешь, Я разыскиваю его. Где находятся пленные? Вам показывали их?
– Федор здесь? – девушка удивилась еще больше. Но она еще не знала, что ей предстоит совершить, совершить по собственному желанию, иначе бы она просто умерла бы от удивления.
– Ты сейчас пойдешь туда, где содержатся пленные, – сказал я.
– Но сейчас ночь, меня никто не пустит в полицейское управление, – шепотом ответила Светлана.
– Это не столь важно. Ты должна идти и пытаться пробиться к Федору, – настаивал я на своем. – Где находятся камеры, в подвале? Сколько человек охраны? Как пройти туда с первого этажа?
В это время звучно хлопнула входная дверь, и в здание кто-то вошел. Вероятно, часовой. Он медленно прошелся по коридору. Он был профессиональным военным, потому что сразу почувствовал людей в темноте. Остановился напротив лестницы и уставился в темноту, прямо на нас. В качестве маскировки я обнял Светлану и закрылся ею.
Душистые волосы, пущенные кольцами и завитками полезли в нос. Мне хотелось взять эти завитушки и вырвать вместе с корнями. В отместку за немца. Неужели я ревную? Девушка приподнялась на цыпочках, чтобы покрепче ухватиться за мою шею. Она даже коснулась губами моей небритой щеки, и ее всю передернуло. От возбуждения. Или не знаю от чего. Никогда не был девушкой и не целовался с небритым и здоровым, как лось, мужиком.
В этот момент вспыхнул свет фонарика.
– Икскьюз ми, – отнюдь не с английским акцентом пробормотал часовой и вышел на улицу.
– Я никуда не пойду, – сказала журналистка, слегка оттолкнув меня. – Они лишат меня аккредитации… Надо действовать легально. Пленного можно обменять на другого пленного, на оружие, продовольствие… Зачем рисковать?..
То, что говорила эта дамочка, было резонным. Она ничем не может мне пока помочь. Просто я теперь точно знал, где находится Чегодаев.
– Ты поможешь спасти человека… – пытался уговорить я журналистку и чувствовал, как наполняюсь дикой злобой.
Мне захотелось ударить эту, в сущности, еще девчонку, смять, пырнуть кинжалом. Впервые за многие недели здесь, в Боснии я люто ненавидел человека, причем соотечественника. Казалось, что из под земли идет невидимая и могучая энергия зла, которая переполняет тебя всего, и ты начинаешь это зло творить. А может, я всего-навсего был голоден, давно не трахался, перенервничал последние дни и поэтому злился.
– Тогда прощай, – сказал я. – Когда услышишь шум, выстрелы, особенно не высовывайся. А теперь иди спать.
Светлана хотела еще что-то сказать, возразить, спросить, но я поднял руку.
Как только девушка закрыла за собой дверь, я подошел к выходу из коридора и прислушался. Часовой стоял возле самой двери. После разговора с журналисткой я весь кипел от злобы.
Я резко распахнул дверь и звезданул здоровой коленкой в пах уставившегося на меня часового, а потом нанес оглушающий удар по черепу. Выволок того в коридор. Снял куртку, забрал автомат.
Теперь мне надо было умыться. В этом паршивом городе нельзя даже умыться… Мое чумазое лицо сразу вызовет подозрения. Я двинулся по коридору в поисках умывальника. Воды в кранах не было, но в туалетной комнате стоял бачок с водой. Я напился, умылся и срезал повязку с колена. Опухоль прошла, и колено сгибалось.
…Часовой у двери полицейского управления окликнул меня, но я, невнятно бормоча, продолжал приближаться к нему. Часовой передернул затвор автомата, но в этот момент я прыгнул и ударом ноги с разворота погрузил его сознание во тьму. Взял его оружие. На шум изнутри здания выбежал дежурный офицер. От моего удара он тоже погрузился во тьму. Я нащупал ключи в кармане офицера, взял их и вошел внутрь здания. Теперь необходимо найти комнату или камеру, в которой содержался Чегодаев.
В коридоре слева была открыта дверь в комнату, и когда я заглянул туда, то увидел спящих одетых боснийцев. Я подобрал ключ к двери и запер ее. Затем взял горящую свечу со стола дежурного и спустился в подвальное помещение. Вот одна камера, битком набитая людьми. Вот другая.