– И Коста Порубович об этом, и ты… – сказала Светлана. – Здесь только и говорят о страхе, ненависти и смерти…
– Многие люди не желают об этом ни слышать, ни видеть, и ничего не хотят понимать, – говорит Джанко. – А дело как раз заключается в том, чтобы это обнаружить, установить, проанализировать. В том-то и беда, что никто этого не хочет, а многие и не могут сделать.
– Ну вот, ты ведь пытаешься! – говорю я. Он умолкает и продолжает:
– И вот странный контраст: по сути дела, ничего странного тут нет, и, возможно, пристальный анализ позволил бы все это объяснить. Точно так же можно сказать, что мало стран, где в людях столько твердой веры, возвышенной стойкости характера, столько нежности и умения любить, где такая глубина переживаний, привязанности и непоколебимой преданности, такая жажда справедливости! Но подо всем этим, где-то в глубине скрываются вулканы ненависти, целые лавины накопившихся ее запасов, зреющие в ожидании своего часа…
Я слушаю снайпера, который недавно убил нескольких человек и думаю о том, что странно – говорить такие вещи после убийств. Может, его гложет раскаяние? Почему же я спокоен? На сердце у меня странная радость, та самая, какую дарует спокойная совесть. Есть чувство, которое испытывают актеры, когда они сознают, что хорошо сыграли свою роль. То есть, что их поступки в самом точном смысле слова совпадали с поступками воплощенных ими идеальных персонажей, что они в некотором роде вселились в заранее сделанный рисунок и оживили его биением своего сердца. Именно это я и чувствовал: я хорошо сыграл свою роль. Я никого не предавал, я всегда вступался за слабого и готов был наказать подлеца. Я отомстил, сколько мог, за Людмилу, за смерть близких.
– Ты не слушаешь? – Джанко тормошит меня. – Слушай: соотношение между нашей любовью и нашей ненавистью точно такое же, как между нашими высокими горами и в тысячу раз превосходящими их невидимыми геологическими наслоениями, на которых они покоятся. Так и мы все осуждены жить, опираясь на толстые слои взрывчатого вещества, время от времени возгорающиеся от искр нашей любви, наших пламенных, безудержных страстей. И, наверное, самое большое наше горе, что мы и не догадываемся, сколько ненависти вросло в нашу любовь, в наши привязанности, в традиции и религиозные верования. И так же, как почва, по которой мы ступаем, оказывает под воздействием тепла и атмосферной влаги влияние на наши тела, определяет цвет нашей кожи и внешний облик, – точно так интенсивная, невидимая, подземная ненависть, которой пропитана вся жизнь боснийца, незаметно окольными путями проникает во все его поступки, даже самые лучшие. Всюду в мире порок порождает ненависть. Ибо порок растрачивает, не возмещая, и разрушает, не создавая. Но в странах, подобных Боснии, даже достоинства часто говорят языком порока, действуют его руками.
– Джанко, да ты философ! – восклицает Светлана.
– Он в медресе учился, – подсказываю я, и делаю девушке незаметный знак рукой, чтобы она не перебивала оратора.
– У нас аскеты, – продолжает бывший потенциальный мулла, – на основе своего аскетизма приходят не к любви, а к ненависти к сладострастникам; трезвенники питают ненависть к пьяницам, а в тех, кто пьет, рождается убийственная ненависть ко всему миру. Верующие и любящие смертельно ненавидят неверующих или тех, кто верует иначе или любит по-другому. И, к сожалению, часто расходуют на эту ненависть основной запас своей веры и любви. Нигде не встретишь столько озлобленных, мрачных лиц, как на богомолье, у святых мест, в монастырях…
Мой собеседник умолкает. Он сам расстроился из-за своей проповеди. Я чувствую, что Джанко во многом прав. Но у меня нет желания продолжать диспут. У Джанко тоже. Он меняет тему, и говорит, что его ждет Эльжбета, и что он сейчас пойдет к ней.
– Она словно груша, гладкая и мягкая. Наверное, польки самые страстные женщины на свете, – говорит Джанко, наклонившись ко мне.
Да, он прав во всем. И в этом тоже. Правда, которая открылась ему, позволяет ему действовать безоглядно и безотчетно. Ему уже нашептали, что полька снюхалась с Костой Порубовичем. Доказать это он не может, и вытянуть факт измены у Эльжбеты не может. Когда он разглагольствовал со мной, полька или устала ждать оратора или решила подзаработать за свободный час еще свои двадцать или тридцать долларов. Именно в ту ночь наступила развязка в этом любовном треугольнике. Когда достаточно пьяный Джанко возвращается в свою комнатушку, он не находит там польки. Тогда он прокрадывается к комнате Эльжбеты и слышит шум, который свидетельствует, что за дверью предаются сладостным любовным утехам. Если б в комнате обнаружился хотя бы кто-то из солдат сербских позиций, то ничего бы не случилось. У Джанко кончились деньги, и Эльжбета любила его в кредит. Но когда тонкая дверь рухнула, Джанко нашел в объятиях Эльжбеты нагого Косту Порубовича. Схватка была короткой. Я услышал возню, выпутался из объятий Светланы и, пока добежал до комнаты, Порубович лежал с пронзенным ножом сердцем. Эльжбета, тоже нагая, в ужасе окаменела, охватив руками голову.
– Что ты наделал, что ты наделал! – монотонно повторяла женщина, склоняясь над поверженным телом, которое недавно ее любило.
– Это ты все! Это ты? – орал Джанко. Обеими руками парень держал нож. Тот самый нож с надписью «bors». Я не успел прыгнуть на него, как он вонзил нож между двумя холмиками грудей женщины. Он размахнулся, отпугивая меня. Я сгруппировался и нанес по руке с ножом удар ногой, пытаясь выбить оружие. Но Джанко изловчился и кромсанул лезвием меня по голени. Я закричал, не столько от боли, сколько с целью поднять людей. Джанко прыгнул на меня, я отскочил, он слетел с галереи и бросился на пустырь. Я кинулся за ним, но острая боль в голени остановила меня. Черт с ним! Не имея желания связываться с обезумевшим от ревности преступником, я побежал к себе в комнату за оружием.
Стояла глухая ночь. Все всполошились, похватав оружие, выскочили на галерею.
– Где, что? – кричали снайперы, впопыхах одеваясь. У комнаты Эльжбеты толпились и вздыхали девушки. Светлана неумело обматывала бинтом мою ногу. Порез был глубоким и болезненным.
Кровь из груди у польки хлещет ручьем. Светлана пытается остановить кровотечение. Но сделать это без специальных знаний невозможно. Двое побежали к сербским позициям за санитаром. Коста Порубович уже не дышит, начинает медленно отходить. К утру он окоченеет.
Андрия Зеренкович сказал нам, чтобы мы стреляли в Джанко без предупреждения. Мы, полураздетые, ходим вокруг постоялого двора с оружием наготове. Нога у меня неприятно саднит. Неожиданно в селении в километрах двух вспыхивает пламя. Присматриваемся – горит стог. Потом загорается еще один.
– Ну, – говорит Андрия, – пошел чудить. Пристрелить его надо, как бешеного пса. Босниец есть босниец. Надо было сразу пристрелить его, как только он к нам приволокся.
Через минут сорок с позиций сербов приходит санитар с двумя солдатами, которые приносят носилки. Лицо у Эльжбеты приобретает серый оттенок. Она шепчет на польском языке:
– Доллары, мои доллары…
Андрия Зеренкович подзывает меня к себе, и мы идем в комнату Джанко, где хранятся пожитки Эльжбеты. На наше удивление, там все перевернуто вверх дном. Денег нигде не находим.
– Неужели это сделал Джанко? – недоумеваю я, разводя руками. – Но ведь он предварительно не мог знать, что убьет?
– Да, босниец не способен предвидеть, что вытворит, особенно в порывах чувств. И забрать предусмотрительно деньги босниец тоже не способен, – отвечает Андрия Зеренкович. Но наш предводитель кое-что заприметил и принимает соломоново решение. Он выходит во двор, передергивает затвор автомата, звучно кричит и сгоняет всех женщин в одну комнатушку.
– Если через полчаса не будет денег, всех перестреляю.
Через полчаса девушки просятся выйти по одной из комнаты, чтобы собрать деньги, кто сколько может.
Андрия берет у каждой из рук доллары, но отдает их мне, как казначею. Когда проститутка-румынка пытается отделаться десятью долларами, Андрия палит в землю перед ее ногами из автомата и та, обезумев, мечется по внутреннему дворику, опанки – обувь из сыромятной кожи – слетают с ее ног, большие груди болтаются в разные стороны, как вымя на бегу у коровы. Я отмечаю про себя, что Андрия Зеренкович выскочил на шум как раз из комнаты румынки. Он утешался ее ласками, а теперь заставляет под огнем автомата плясать танец смерти. Действительно, Босния – страна ненависти!