— Му-у-унгэ-э-эн! — голос, что только что безутешно рыдал вокруг, зазвенел отчаянной радостью.
Я выбрался из ямы, спустился к воде и, размахнувшись, запустил каменного волчонка на самую средину. С нашим озером такой номер не прошёл бы, хорошо, что это было меньше раз в семь.
— Ты свободна, Мунгэн! Над тобой нет власти ни у кого на Земле. Не держи зла, поднимайся в небо, поклонись Великой Матери Эхэ Бурхан. Мир по дороге!
И раздался гром. Сперва далекий, а потом опасно близкий, словно прямо над головой весёлые Боги молотили колотушками в бубен размером с Монголию. Меня вжало в землю. Маленькая девочка с силой, победившей двух матёрых колдунов, прощалась со своей многовековой темницей, смеясь и крича. И провалиться мне пропадом, если в этом грохоте не был явно слышен хохот шамана. Эхо, пытавшееся перекричать гром, доносило непонятные обрывки фраз на неизвестных языках. Я разобрал что-то вроде «мир тебе, Волк!». По крайней мере, мне очень хотелось надеяться, что прозвучало именно это. Гром и ветер оборвались внезапно, будто слышал их только я один.
— И вот каждый раз такая хренотень, Стёп! — раздался голос Тёмы, сочившийся, казалось, осуждением и смертельной усталостью. — Хоть примету новую выдумывай, ей-Богу: «видишь Волкова — беги к попа́м». Или просто «беги», я пока не решил. Что хоть это было, собака ты лесная?
Он отряхивался от мелких веток и сухих стебельков мха, обсыпавших, как оказалось, каждого из нас с головы до ног. Степан молчал, занимаясь тем же самым, поглядывая на меня с непроницаемым лицом. Силён богатырь, такого удивлять — всю удивлялку погнёшь. Или сломаешь.
— Веришь — нет, иду, никого не трогаю, а тут девочка плачет. Три тыщи лет уж как. Игрушку потеряла. И с места сойти не может — Кащей какой-то заколдовал. Вот я и помог, — развёл я руками.
— Три тысячи лет? — пробасил, уточняя, Стёпа.
— А-а-а, не бери в голову, Бер! А то, неровен час, думать начнешь. Смотри, а ну как привыкнешь? Тогда со службы враз комиссуют, там умных не держат! — Головин снова валял дурака с совершенно серьёзным лицом.
— То-то я гляжу, Башка, одного тебя только и держат, хоть и за штатом, конь-сультант ты наш секретный, — не остался в долгу гигант.
— Так, пошутили — и хорош, — видимо, разговор свернул в ненужное Тёме русло. Вон как голос сразу изменился. — Смотри, Дим, тебе тут ещё надо чего?
— Неа, — покачал я головой.
— Что, даже не будешь ждать бабку верхом на олене или лосе, или на чём они тут ездят?
— Какую ещё бабку? — влез заинтересованный Стёпа.
— Да по идее вот-вот, с минуты на минуту буквально, должна прикатить какая-то. Чтоб в ножки ему вон упасть и взмолиться: «Окажи божескую милость, соколик, сильномогучий богатырь Еруслан Лазаревич, прими у баушки землицы апчхинадцать мульёнов гектар, да горы злата-серебра, да груды каменьев самоцветных! Прям извелась вся, не знаю кому и влындить богачества энти!» — Головин голосил, как настоящая старуха. Талант.
— А чья тут земля, кстати? — перебил его я. Некоторые слова далекого эха Мунгэн продолжали «переводиться» где-то в глубине сознания в фоновом режиме.
— Во! Во, Бер, видал⁈ Вот он, истинный волчий оскал капитализма! — от души потешался Артём. — А вот шиш тебе, мироед! Родины тут земля, а конкретнее — Министерства обороны. Выкусил, оккупант⁈
— Передавай Родине моё глубочайшее почтение и искреннюю любовь. И скажи, что вон под той горой слева — жила серебряная. Старая. Но последние три тысячи лет её никто не трогал. Да и раньше — вряд ли.
— Плетёшь, поди, опять? — юмор с него сбило мгновенно.
— Неа, истинную правду говорю. Привет передать только не забудь.
— Кому? — хлопнул глазами он.
— Родине, — вздохнул я. — Пошли, мужики, нам собираться ещё.
Но переживал зря. Всё наше барахло уже было на борту, рачительные военные не оставили даже бочку со свежезасоленной воблой — чего добру пропадать? На военном аэродроме мы вышли через час, размять ноги и перекусить у хлебосольной Стёпиной Нади, женщины с большим сердцем и прочими формами.
Через семь часов, мятые и заспанные, перегрузились в Жуковском из самолёта в такой же вертолёт, что подвёз нас с заимки до Читы. Только на бортах у него красовались круги из двух половин — белой и чёрной.