Пострадавший должен двинуться навстречу первым уже потому, что очередь действовать - за ним. Согласно простому порядку очередности. В противном случае он истукан, а не живой человек.
"Это он виноват, пусть он первым и мирится". Само просчитывание, кому первому начинать, уже свидетельствует о том, что одна из сторон продолжает преследовать свою выгоду, всецело занята только собой и рассматривает примирение как всего-навсего сделку. А главное, обиженный по-прежнему считает обидчика виновным - война, следовательно, продолжается, враг отброшен за линию границы, но граница-то осталась! В этом случае, извинения обидчика - победа для обиженного, перешедшее к нему право торжествовать, тогда как в подлинном примирении победителей и побежденных нет. Здесь побеждает не одна из сторон, но обе, или, лучше сказать, сам мир, который всегда есть нечто большее, чем взаимовыгода.
Только когда руку для пожатия протягивает пострадавший, тот, у кого есть все основания этого не делать, тот у кого от такого шага нет никаких выгод и никаких для него причин (обидчик, допустим, до сих пор не раскаялся), - лишь тогда отменяются все прежние счеты, и отношения начинаются с нового старта, на равных. Другим способом вражду не прекратить, перетягивание одеяла на себя будет длить ее до бесконечности, и виноваты в таком развитии событий станут обе стороны, вне зависимости от того, кто первый начал.
Для установления мира (гармонии) требуется нечто абсолютное, поступок, взламывающий логику обстоятельств. Им может стать безоговорочное прощение пострадавшим своего обидчика.
Прощение без причин.
36
Вспоминая грядущее. Рассказ незнакомца. "У меня очень долго не получалось держать в голове лишь единственно реальное и единственно имеющее смысл, по-настоящему для меня как человеческого существа важное в этой жизни. Я никак не мог избавиться от мелких, сиюминутных, никчемных мыслишек. Мелочность, по-видимому, вошла в мой характер. Недостойные, не стоящие выеденного яйца страсти сотрясали мою душу и мое тело большую часть суток. Аффект неизменно одерживал верх над спокойной созерцательностью и проявлениями свободной, "зрячей", ответственной и согласной с собой личности. Я знал о своем недостатке. Бывало, я усилием воли заставлял себя поднять глаза к горним вершинам, но уже через ничтожно малый промежуток времени срывался, и, вместо того, чтобы жить тем, что мне действительно интересно и близко, о чем только и вспомню обязательно на смертном одре, с головой уходил в пустое и гиблое. Сотрясаемый призраками (все временное призрачно) тростник, потерявший право на дополнение "мыслящий".
Подлинных тем для размышлений, коими следовало бы предаваться, например, в свободные минуты одиночества, не так уж много. Лишь нравственные, любовные, эстетические и им подобные переживания, испытание воли да отстраненность мышления наполняют человека, напрягая его сущностную струну. (На самом деле, как вы понимаете, речь только что шла о Едином.) Все прочее - опустошает, сдувает до подобия безобразных костлявых чучел. Я знал об этом или, во всяком случае, догадывался, но, в силу неправильного воспитания (и прежде всего - самовоспитания), мой ум, непосредственно ничем не занятый, был не в состоянии отогнать назойливых мух в виде бытовых и деловых проблем, чтобы бесшумно, подобно искушенному пловцу, вонзиться в чистые, звонкие и теплые воды, не побоюсь этого слова, вечности. Он был несознательным, как рабочий класс в начальную стадию своего становления.
Мне помогло страдание. Когда жизнь дала трещину, когда случилось непоправимое, страшное, бесповоротное, мой внутренний взор разом прояснился. Я начал жить. Меня стала трогать природа, завораживать музыка, терзать чужая боль и радовать чужое счастье. Я начал уделять быту, делам, мелким неприятностям ровно столько, если даже не меньше, внимания, сколько они того заслуживают. Я стал благороднее, великодушнее, снисходительнее. Находиться рядом со мной стало интереснее и веселее. Я обрел мужество и волю. Мое лицо стало более привлекательным и запоминающимся. Я получил возможность глубже, острее и яснее чувствовать, мыслить и говорить. Наконец-то, я пришел к тому, чего мне так долго не хватало - к (внутренней) свободе.
Но все это случилось только после того, как я потерял все. То, без чего я не могу жить.
Мне так хорошо, потому что мне ужасно плохо. Я так остро чувствую жизнь, получаю сильнейшее удовольствие от ощущения себя живым в этом большом и разном мире, хотя меня как бы уже и нет среди вас. Все без исключения клеточки моей души впитывают окружающее и посылают ответные сигналы, в то же время души своей я как раз и лишился. Я изменился, как того желал, но изменилась и та моя часть, которая желала.
Как, как все это понимать? Я не знаю. Но зайдя немного со стороны, я осознаю, что всякий, на своей шкуре дошедший до вышеозначенного вопроса, уже имеет 99( из того, что только можно иметь. Не дошедшие до него, имеют меньше".
37
Ч.1. Она возникла давным-давно, но сохранилась до сих пор -бесхитростная, полудетская легенда о храбром герое, который приходил на помощь всем претерпевающим обиду или унижение людям, и всякий раз, когда последние, восстановив свое имя или свободу, предлагали ему вознаграждение, отказывался от него со словами: "Торжество справедливости - вот та награда, ради которой я предпринимал усилия!" История проста и непритязательна, однако сказано в ней вполне достаточно. Достаточно для того, чтобы даже в отсутствии в багаже человечества философии, религии, высказываний мудрецов и даже Книги Книг -- человек по праву назывался сыном Бога.
Дальнейшее ни в коем случае не следует понимать как аргументацию заявленного тезиса. Просто очередной просвет понимания дался такими силами, что сохранить его, держа в уме, не представляется возможным. А ведь это -ценность.
Герой отстоял справедливость ради того, чтобы отстоять справедливость. Его поступок, таким образом, принадлежит не сфере разорванного, нуждающегося в дополнении и поддержке извне бытия, а области абсолютных, соотносимых лишь с собою смыслов. Справедливость восстановлена - герой полностью удовлетворен. Больше ему от этого ничего не нужно. "Мне больше ничего не нужно",- а ведь так говорят счастливцы, достигшие гармонии, обретшие цельность и уверенность. "А мне больше ничего не нужно"!- дерзко смеются они в лицо миру, засуетившемуся с тем, чтобы предложить им разнообразные соблазны в качестве платы за содеянное, которые неизбежно крадут свободу у тех, кто на них "клюнул", усугубляют ускользаемость и неустойчивость существования. Так приятно отказать миру сему в предлагаемых им сделках, опершись на нечто такое, что перевесит все его дары, потому как не расчетом на подобное им держится. Так, вспышкой свободы, рождается в мире новая автономия. Новое Все, возникшее из ничего.
Благодаря своему самостоятельному значению, свершенное отправляется прямиком в вечность. Имей поступок служебное значение - его судьба решалась бы в зависимости от того, удастся ли осуществить то намерение, во имя которого к нему прибегли, привело ли оно к добру, к истине, или же, наоборот, ко лжи и злу и т.п. Из самого поступка судить об этом было бы невозможно. Он не в состоянии задавать направление следующему шагу, так как нельзя влиять на то, чему подчиняешься. В свою очередь, восстановлению справедливости ради справедливости уже плевать и на грядущее, и на прошедшее. Служа исключительно самому себе, оно не имеет границ. А безграничное нельзя отодвинуть в сторону, заслонить чем-либо другим, перешагнуть через него. Что может быть поставлено над имеющим самодовлеющую ценность, ориентированным на самого себя в качестве своей цели, находящим исчерпывающее удовлетворение в своем утверждении как таковом, взятом самом по себе? Ничего. В противном случае мы приходим в противоречие с самой постановкой вопроса. Быть нижестоящим и не служить вышестоящему невозможно. Можно ли перечеркнуть полностью закрытое по отношению ко всему внешнему? Нельзя, ведь, простите за просторечие, из него вовне ничего не высовывается. Черкать нечего. Не по чему. Тот, кому не нужно дышать кислородом, не испугается заявлению о том, что его перекрывают.