В ситуациях, которые вспоминаются, не было фиксированности на их фоне. Я не любовался видами природы и звуками, наполняющими мир, катаясь на велосипеде по проселочным тропинкам и дорожкам в городских парках; не воспринимал солнце как повод для радости, просыпаясь, чтобы погрузиться в чтение романа. Не было и беззаботности. Не какие-то особенные, но совершенно обычные дни, когда душа все также металась, когда недовольство настоящим было ничуть не меньше, чем всегда. А хождения по грибы я вообще ненавидел. Но теперь, вспоминаясь, эти дни предстают как моменты совершенной, окончательной гармонии (последнее слово выскочило не из обыденного языка, сейчас за ним стоит многое; например, гармония полагается мной как то, что отменяет время). День самой безумной суеты, вспомнившийся благодаря сходному с сегодняшним сопровождавшему его ощущению отупения от жары, воспринимается как потерянный рай. И я уже давно искал ответ на эту загадку, которая, чувствовалось, является одной из самых таинственных, и при этом сулящих некое сверхзнание тому, кто их откроет, загадок.
Я заметил, что в мгновения подобных воспоминаний власть надо мной житейских забот, экзистенциальных проблем, поводов для личных мучений резко ослабевает. Грозящие опасности перестают устрашать, неуверенность тревожить. Ядра, от которых я постоянно уворачивался (занятие крайне утомительное), потому что считал смертельным столкновение с ними, оказываются картонными шарами, бессильными причинить мне какой-либо вред. Удушающая хватка рутины отпускает, позволяя вдохнуть воздух полной грудью. Иными словами, воспоминания приносят отдохновение и свободу. Они берут меня под защиту. Открывают лазейку, спасающую от надвигающегося пресса. Лазейку, ведущую туда, где покой и вечная радость.
Почему это происходит? Возвращение прошлого, от коего, однако, уцелели лишь детали обстановки, которых я не замечал, когда жил и действовал на их фоне, помещает меня в точку, откуда фрагменты фона неизбежно (то есть хочу я того или нет) смотрятся куда более привлекательными, чем беспокойные, дисгармоничные переживания действующего лица. Аромат воздуха, шелест листьев - в силу своей законченности - для меня самого делаются важнее, чем собственно я. Не чужой дядя, а моя же память подсказывает, что они важнее, поскольку уцелеть - значит сохранить значимость. Из вспоминающейся картинки удаляется сам вспоминающий, и, чистая от страстей (его страстей), она предстает как произведение искусства, сродни той же картине живописца. Да, это мое прошлое, но из забвения извлекается не моя тогдашняя слепота к происходящему, но сама реальность (то, что, собственно, было), а она уже ничья. Человеку трудно увидеть мир сразу же, он открывает его по прошествии времени, когда жившее тогда в нем "я" становится уже немного чужим. Реальность и потрясает меня, как всякое понимание. А потрясая, несет освобождение. От кого? От себя, от кого же еще. Я причащаюсь жизни, которая не знает страха, сомнений, недовольства. Реальность остается реальностью, как бы кто над ней не глумился, как бы чего над ней не вытворял. Реальность неуничтожима, потому что уничтоженная реальность будет ничем иным, как новой реальностью. И главное, у нее нет другой цели, кроме как быть реальностью. Чего хотят листья, когда шелестят? Дым, когда поднимается вверх? Он просто поднимается. Листья шелестят и все. На какое-то время я с этой же точки смотрю на свое сегодняшнее существование.
Отсюда радость покоя.
44
Как утверждают психологи, излечиться от крайних форм алкоголизма и наркомании удается очень немногим. А те, кто все-таки сумел вернуться к жизни, исцеляются исключительно благодаря либо вере в Бога, либо страстной любви. (Ну, может быть и по какой-нибудь другой причине, если она того же порядка, что и первые две.) Мне видится, что я в состоянии предложить философское обоснование такой статистики.
Наркоманы, алкоголики и т.п. по отношению к окружающему миру выступают в качестве потребителей. Они берут от окружающего то, что приносит им удовольствие. Ключевым словом здесь является "им". В принципе, в такой схеме отношений с миром нет ничего аномального. Скорее, наоборот, это правило, закон. Все без исключения люди (и не только люди) являются потребителями. И дело даже не в людях, а в самих основаниях мира. Этого мира. Уже в основаниях заложено, что единственным возможным вариантом отношений является потребительский подход.
Мой тезис заключается в том, что в рамках этого мира излечение крайних форм наркомании не представляется возможным. Почему? В качестве того, ради чего наркоману имеет смысл бросить наркотики, могут фигурировать только потребительские стимулы (ведь мы уже договорились, что этот мир не в состоянии предложить нам чего-либо другого). Пара иллюстраций: "Брось колоться, чтобы иметь возможность хорошо одеваться и ездить только на такси"; "Брось колоться, чтобы иметь возможность тратить деньги на женщин"; "Брось колоться, чтобы жить в шикарной квартире". Но от замены одного потребительского мотива на другой мало что меняется. Кому-то наркотик дает больше, чем все женщины, виллы, машины вместе взятые. Ведь в случае наркомании мы имеем дело с крайним проявлением потребительского подхода. Этот мир бессилен вырвать человека из порока, так как порочен сам. "Мне хорошо под кайфом", - говорит наркоман. И поди попробуй, в рамках этого мира убедить его в том, что "мне хорошо" - это еще не все.
Задача решаема только в том случае, если помимо этого существует еще некий иной мир. Мир сверхприродный (если этот - природный), сверхчувственный (если этот - чувственный) и т.д. Иной мир будет таковым только в том случае, если, в отличие от этого мира, он в целом и его составляющие в частности не предназначены для потребления. Назовем эти составляющие самоценностями, которые актуальны независимо от того, приносят они кому-либо (например, мне) удовольствие или нет. И если я сам признаю, что есть нечто самоценное, такое, что безотносительно мне, для чего мое бытие или небытие, моя веселость или печаль не играют ровно никакого значения; если я это признаю сам, то я вывожу себя за рамки потребительского подхода. Что это значит? Что и для меня моя персона перестает быть точкой опоры. В самом деле, ведь "ломает" ли меня, мучаюсь ли я с похмелья - имеется то, что важнее всех этих сугубо моих состояний. Это мои (то есть никому и ничему - вечности, к слову - не интересные) проблемы, которые ничто перед тем, что самоценно. И нельзя терять на них время, когда самоценное требует от меня внимания. Впрочем, само по себе оно ничего ни от кого не требует; с себя я начинаю требовать сам, едва сталкиваюсь с ним лицом к лицу. Просто оно - человек чувствует это - имело значение даже тогда, когда его и на свете-то не было, и будет продолжать иметь значение даже в том случае, если его не станет. Самоценность есть не для нас, и именно, именно поэтому мы решаем, что мы есть для нее, что она важнее нас и вообще -- святыня. Кстати, как это я вывел, что самоценнность важнее нас? Довольно просто. Она важнее нас, поскольку не для нас. Раз имеется то, что не для нас, логично, что мы отнюдь не высший предел. И со святыней я тоже не перебрал. Самоценность, которая, в отличие от нас, действительно, есть "высший предел" -- это точка успокоения и обретения смысла. Только она - окончательность, как то, над чем больше ничто не возвышается (а над самоценностью по определению ничто не возвышается, так как свою ценность она получает исключительно от себя). Самоценность не преходит (не умирает), выполнив свою функцию, как это происходит с тем, что получает свою значимость через другое, с ценным-для-иного-чем-само. Вообразим, что некто отправился в путь, чтобы добраться до прекрасной страны, увидев которую даже краешком глаза, можно испытать незабываемое ощущение счастья. В дорогу он взял много разных вещей. Так вот, каждая из них будет выброшена, как только отработает ту задачу, ради решения которой ее, собственно, взяли. Их несли ровно до того препятствия, которое каждая из них помогла преодолеть. После этого они уже не нужны. Ценное-для-иного-чем-само, короче говоря, не сможет увидеть прекрасной страны, ожидающей в конце пути.