В сфере диагностики схема так же выглядит по иному. В России было принято очень тщательно собирать анамнез — расспрос больного, и уже после этого назначать лабораторное и инструментальное обследование, «стрелять в яблочко». В Штатах принято «стрелять по площадям» — если данный симптом встречается при нескольких состояниях, назначают анализы для проверки всех их, чтобы перекрыть все возможности. Анамнез собирается очень поверхностно, с больным вообще не очень то разговаривают. В общем и целом — европейская медицина больше искусство, а американская — больше индустрия. Все что эффективно, ускоряет и удешевляет лечение — поддерживается, все прочее без сомнений отбрасывается, зачастую вместе с полезными вещами, которые трудно оценить с помощью статистики. Иногда это происходит в ущерб больным, однако следует сказать, что при всей бездушности американской медицины она все же весьма эффективна, как любая современная индустрия. Кроме того, в советской медицине был очень велик разрыв между профессиональным уровнем хороших и плохих врачей. Были настоящие асы, художники своего дела, и были люди, которым нельзя доверить лечить даже морскую свинку. В израильской медицине различия между уровнями врачей сглажены, плохие профессионалы не выживают система их отбрасывает. Т. е. подавляющее большинство — на среднем уровне, но зато этот уровень довольно высок. Это тоже объясняет большую результативность американского подхода к медицине.
По мере прохождения курса мы писали экзамены по каждому из его разделов. Интересно, что худшие оценки всегда получали те, кто именно в данной области медицины и работал. Например, бывшие психиатры лучше проходили тесты по терапии, чем терапевты, бывшие педиатры заваливались по педиатрии, и успешно проходили гинекологию, в отличие от гинекологов, которые, естественно, на гинекологии и валились, без проблем сдавая педиатрию и терапию. Это еще раз доказывает, что различие в подходах очень велико, и часто входит в противоречие со всем твоим прежнем опытом.
Так или иначе, курс продолжался. Я решил, что неплохо бы немножко подзаработать, и начал работать по ночам на киббуцной фабрике — пекарне. Моя работа заключалась в снятии с конвейера горячих буханок хлеба и упаковка их в коробки. Коллектив состоял наполовину из арабов соседней деревни, наполовину из «русских» олимов — в основном бывших инженеров. Начальствовал над нами некто Хаим — пожилой иракский еврей, всю жизнь проработавший на этой фабрике, и доросший до бригадира. Работа начиналась в 19 вечера, продолжалась до утра. Обычно Хаим приходил на работу чернее тучи, начинал с придирок и ругани, затем несколько раз наведывался к себе в подсобку. С каждым визитом он становился все милее и неустойчивее при ходьбе. К середине ночи он уже лез обниматься, а затем до утра пропадал в каком ни будь углу, где его можно было обнаружить по храпу и запаху перегара. Так что Израиль — это страна больших возможностей для всех, и даже для алкоголиков. Впрочем, за все годы жизни в Израиле больше алкоголиков я, пожалуй, и не встречал.
Работа была очень тяжелой. Мы одевали перчатки, так как булки жгли руки, а острые корки резали как ножом. На конвейере работало одновременно 4 человека — трое на упаковке, один отдыхает. Каждые 15 минут происходила перемена — последний шел отдыхать, а отдохнувший становился первым. В 6 утра смена кончалась, мы разбредались по домам. С арабами особых разговоров не было, отношения были безразличные. Да и вообще особенно разговаривать на работе было некогда.
Хаима очень веселило, что у него под начальством работают врачи и инженеры, он считал своим долгом объяснить нам, что он думает о нашем профессиональном уровне, и вообще о «русских» олимах. Впрочем, человек он был не злой, и нашу неловкость и неумение при работе на конвейере нам охотно прощал, говоря — «Ничего, через пару лет научитесь, а потом и в бригадиры выйдете». Эти сияющие перспективы нас не вдохновляли, постепенно инженера находили работы по специальностям и уходили с фабрики.
Я, поработав пару месяцев, тоже бросил это дело, поскольку решил, что хватит дурака валять — экзамен приближается. Тем временем люди на курсе начинали разбиваться на группки, и после учебы шли к кому-нибудь прорабатывать вопросы тестов. Экзамен проводится по американской системе дается вопрос и 5 вариантов ответа — нужно выбрать правильный. На экзамене дается около 200 вопросов, примерно минута для ответа на каждый, поэтому при подготовке нужно прорабатывать тысячи вопросов, чтобы добиться автоматизма. В небольшой группке это делать легче и удобнее, чем по одиночке. Обычно лекции кончались около четырех часов, затем автобусами мы добирались до «штаб-квартиры» — дома, где сегодня было можно посидеть позаниматься. Сбрасывались на какую ни будь еду, затем перекусывали и сидели над вопросами часов до шести вечера. Затем расходились по домам, дома передыхали, а потом снова садились учиться уже самостоятельно часов до десяти.
По предыдущим годам процент прохождения экзамена был около 40 %, это навевало грусть и тяжелые мысли — что делать, если не сдашь, обидно что пропадут такие усилия. А если и сдашь — где найти работу — слухи от ранее приехавших врачей, уже получивших лицензию, доходили самые безрадостные. Говорили что работы нет вообще, в лучшем случае могут взять добровольцем без зарплаты, лишь бы начать набирать местный опыт. К тому же лицензия выдавалась временная, ее меняли на постоянную только тем, кто отработал в местном медицинском учреждении не меньше года и получил хорошую характеристику от зав. отделением. С другой стороны, во многие места брали только с постоянной лицензией и местным опытом работы — получался замкнутый круг. Знакомые врачи — израильтяне утешали — как ни будь все утрясется, да и мы без особых оснований надеялись на лучшее, и продолжали зубрить.