Подарки, предназначенные кушбеги, мне привезли вечером, и на следующий день я понес их ему. Как и в прошлый раз меня сопровождал Гадигар-бек. Я вошел в большую комнату, где был встречен Мирзой Закария, доверенным человеком кушбеги. Двое слуг стояли в дверях. Вдоль одной из стен были положены узкие ковры, на них, как я догадался, и следовало положить подарки. Принесли большой сундук, где лежали подарки, и его уже хотели открыть, когда в комнату поспешно вошел человек, являвшийся, как я позднее узнал, одним из ханских телохранителей, и хриплым голосом что-то сказал поднявшемуся сразу со своего места Мирзе Закария. Все, казалось, были ошеломлены. Сундук унесли, ковер убрали, и несколько минут спустя меня пригласили пройти к кушбеги. Хан узнал, что во дворец доставлены подарки и приказал, чтобы они были немедленно принесены к нему.
Я застал кушбеги, окруженного несколькими людьми, сидящим перед сандалом. Мы приветствовали друг друга. «Аббас-Мирза умер в Мешхеде», — сказал он, пристально глядя на меня. «Все мы принадлежим господу, — отвечал я спокойно, — и все мы рано или поздно к нему возвращаемся». Позже я узнал, почему он так внезапно сообщил мне весть о смерти Аббаса-Мирзы. Ему уже было известно, что я получил от своего начальства приказ собрать сведения о военных действиях Аббаса-Мирзы в Хорасане, куда я также должен был отправиться и, если представится возможность, встретиться с самим Аббасом-Мирзой. Кушбеги стал спрашивать меня о количестве находящихся в России войск и прежде всего — о войсках, расположенных в Оренбурге. В комнату вошел бекбаши мухараджи (командир ханской гвардии), богато одетый, с большим кинжалом за поясом, и передал кушбеги сложенное по-европейски письмо — то самое (я узнал его), которое привез я. Накануне кушбеги передал письмо, вероятно и не распечатывая, хану. Казалось, он только сейчас, впервые, увидел его и обратил на него внимание. Несколько минут спустя некий поляк, раб и оружейный мастер кушбеги, принес в комнату капсюльное ружье— один из подарков, предназначенных кушбеги. «Хан просил меня узнать, каким образом надо стрелять из этого ружья. Ведь у него нет ни кремня, ни полки для пороха. Некоторые бухарские купцы четыре или пять лет назад тоже привозили капсюльные пистолеты. Но они, кажется, были похищены». (Если эти пистолеты попали в руки кушбеги или таможенников, то уж те, конечно, знают, как их можно припрятать). Кушбеги живо схватил ружье. Сначала он со вниманием рассматривал его, а потом, смеясь, сказал своему оружейнику: «Да!.. Займись им, тебе наверное никогда не приходилось держать подобное оружие». «Это разновидность фитильного ружья», — ответил, нисколько не смущаясь, оружейник. Поляк этот после многих лет службы у кушбеги довольно свободно говорил по-узбекски и по-персидски. Как и остальные невольники в Бухарии, он должен был все дни работать на своего господина, зачастую оставлявшего его даже без хлеба. Когда я дал необходимые пояснения, кушбеги попросил меня показать ему, как пользоваться капсюлем и хотел, чтобы я испробовал один. Я предупредил, что порох, вспыхивая, производит довольно сильный грохот. «Все равно, — сказал кушбеги, — ведь мы находимся у себя дома». Опыт был повторен несколько раз к огромному удовольствию зрителей. Кушбеги доставил себе удовольствие лично комментировать мои Действия всем, кто пришел к нему, привлеченный шумом. «Ты хорошо понял все? — сказал он в конце концов оружейнику. — Отнеси ружье к эмиру-хазрету, но предупреди его, чтобы он был поосторожнее. Тамаша бе кюнед — пусть позабавится!». Невольник ушел. Кушбеги снова сделался угрюмым и задумчивым, молчали и все присутствующие. Через несколько минут я испросил позволения удалиться и вышел от него, не надеясь вновь увидеть его вскоре, ибо он отпустил меня, не попрощавшись и не сказав, что мы увидимся снова. Но немногим более чем через две недели кушбеги опять пригласил меня к себе.