Павел воображал себя справедливым, а никогда не бывало в России такого неправосудия, как в его время: честных людей гнали и губили, негодяев и мерзавцев возвышали; например: полицмейстером в Петербурге был обанкротившийся трактирщик Морелли. Первым любимцем его был турчонок фершел Кутайсов, граф, шталмейстер и андреевский кавалер. Любовница Кутайсова, французская певица Шевалье, раздавала места, жаловала чинами, решала процессы с публичного торгу. Генерал-прокурором был раб и палач Обольянинов.
Истинные патриота, Васильев, Беклешов и прочие, были в немилости и изгнании. Павел рассорился со всеми своими союзниками и, в сумасбродстве своем, вздумал вызывать на дуэль римского императора Франца II. Он вступил в дружбу с коварным Наполеоном Бонапарте и, забыв все свои донкихотства за Бурбонов, выгнал Людовика XVIII с его семейством среди зимы из Митавы и признал французскую республику. Мало этого: он согласился с Бонапартом завоевать у англичан Ост-Индию и уже двинул свои войска в степь. Английский флот, пробившись сквозь Зунд, шел на Кронштадт, тогда очень плохо укрепленный.
Дела внутренние были в совершенном расстройстве. При кончине Павла в Государственном казначействе было всего четырнадцать тысяч рублей деньгами. 1-го мая ни один чиновник не получил бы жалованья. Торговля и промышленность остановились. О науках тогда и помину не было. Взлелеянная Екатериной литература замерзла. В народе господствовало какое-то немое оцепенение. Все предвещало какой-нибудь страшный перелом.
Россия страдала в безмолвии. Некоторые из вельмож стали помышлять о прекращении зла. В числе их был граф Никита Петрович Панин: он первый указал Александру на бедствия и опасности отечества и на необходимость прекратить их. Вдруг Павел за что-то на него разгневался и сослал его в деревню. В 1800 году возвратились в Петербург Платон и Валериан Зубовы, как слышно было, по ходатайству подкупленной ими мадам Шевалье, и поступили (курам на смех) директорами 1-го и 2-го кадетских корпусов.
Но первым зачинщиком и двигателем заговора был человек, которому император вверился совершенно: граф Петр Алексеевич фон-дер-Пален, тогдашний с.-петербургский военный губернатор. Он знал переменчивость нрава Павлова, чувствовал шаткость своего положения и решился предупредить удар, особенно узнав, что Павел вздумал воротить бывшего в изгнании Аракчеева. Доверенным лицом Палена был генерал Беннигсен, посланный Павлом командовать какой-то дивизией вдали от Петербурга. Присоединив к себе еще несколько злоумышленников из генералов и офицеров армии (важнейшим из них был генерал Талызин), Пален составил заговор. Возбуждая в то же время подозрения и опасения Павла и успев обратить его недоверчивость даже на наследника престола, Пален получил тайный приказ арестовать Александра. С этим приказом явился он к наследнику и убедил его спасти отечество низложением человека, помешавшегося в уме. Александр, после продолжительного колебания, дал свое согласие принудить императора к отречению от короны, но с непременным условием щадить отца и не нанести ему никакого зла, никакого оскорбления.
Заговорщики обещали ему свято исполнить его волю и, конечно, сами не имели намерения лишить Павла жизни, но буйные из них (Николай Зубов, князь Яшвиль и т. п.), придавшие себе смелость шампанским, увлеклись злым чувством и умертвили беззащитного своего царя, молившего о пощаде его жизни, совершили гнусное, ужасное злодеяние. На заре XIX века люди знатные породой, положением в свете и в государстве, обладавшие всем, что дает человеку право на уважение ближних, что составляет достоинство человека и христианина, прокрались, как подлые разбойники, достойные клейма и кнута, в комнату безоружного, спящего человека, отца семейства, и не внемля его мольбам, умертвили его с сатанинским хохотом.
Можно вообразить себе ужас и омерзение Александра, когда он узнал об этом деле. Сначала он не хотел было принимать короны, потом согласился исполнить долг свой, но ужасное сознание участия его в замыслах, имевших такой неожиданный для него, терзательный исход, не изгладилось из его памяти и совести до конца его жизни, не могло быть заглушено ни громом славы, ни рукоплесканиями Европы своему освободителю. У него остались на прекрасном, приветливом лице тяжелые воспоминания этой пагубной ночи в морщинах между бровями, которые появлялись при малейшем душевном движении. Он мог снести все лишения, все страдания, все оскорбления. Только воспоминание о смерти отца, мысль о том, что его могут подозревать в соучастии с убийцами, приводила в исступление. Впоследствии увидим, что Наполеон Бонапарт обязан своим падением оскорблению в нем этого чувства.