— Если всё так, доктор Леопольдо, — ведущий оборвал профессора на полуслове, — почему эта бесчеловечная, как вы вместе с автором сюжета утверждаете, система существует уже более семидесяти лет, и ничто не предвещает её скорый крах. Почему?
— Почему? Почему? Почему?.. чему? — гулким эхом отозвалась студия, и падре Рамон, не говоря о зрителях у их экранов, не смог понять — кричала ли это эфирная клака или звуковик подключил один из своих эффектов.
— Ошибаетесь! — вознегодовал эксперт, — Содом и стабильность? — дон Леопольдо так разнервничался, что, казалось, из его уст сейчас хлынет пена, — да это колосс на глиняных ногах! Ненависть к столице вот-вот вырвется наружу… Ткни его, и падение его будет великим и страшным, и многие тысячи падут под его развалинами!
Он и дальше продолжал что-то кричать, но, по знаку Уго Каркассонского, профессора объяла тьма, голос его был как-будто погружен в ватную обертку и скрыт шумом надвигающегося с моря тайфуна, ворвавшегося в студию вместе с брызгами и оторванными листьями и ветвями прибрежных пальм. Всё выглядело настолько правдоподобно, что Тренкавель даже пригнулся на своём кресле, уворачиваясь от летящего в него кокосового ореха. Только сделав это спасительное движение, он нашел в себе силы посмеяться над своей внушаемостью.
— Итак, друзья, — загремел над ухом падре голос ведущего, — Панем — источник чудовищной гнили и смрада, но что здесь делать должно Эльдорадо? Дон Эрнан Писарро!
Очередной извлеченный на свет эксперт заговорил о необходимости гуманитарного вмешательства в конфликт Капитолия и дистриктов, который он называл скорым, неизбежным и очень кровопролитным. В какой-то момент ведущий даже подключил к этому разговору падре, дав ему вставить несколько слов о вечной борьбе сил света с полчищами тьмы. Затем оказалось, что в студии одновременно присутствует около дюжины гостей, высвеченных одновременно и одновременно, перекрикивая друг друга благим матом, пытавшихся донести граду и миру свою выстраданную мысль, но не имевших ни малейшего шанса в том преуспеть. Только раз в этом гвалте нарисовалась маленькая пауза — когда один из приглашенных задал вопрос, не лучше ли оставить содомлян одних с их проблемами… Остальные как будто опешили, после чего с шумом и гиканьем набросились на ренегата, в котором моментально открыли таящегося служителя пакостного ОгромАна.
— Наши славные предки, — прорывался сквозь гам громкий и резкий голос дона Эрнана Писарро, — расправлялись с полчищами кровавых ацтеков. Мы не хуже наших предков! Мы можем повторить! Viva la conquista! Vivan los conquistadores!
— Мы спасли несчастных погорельцев из Такикардии, — вторил ему какой-то голос, — сегодня они благоденствуют под скипетром его Величества…
— Viva el Rey! — упоминанием короля Филиппа XXII ведущий моментально успокоил собравшихся в студии гостей и зрителей, — Да здравствует Совершеннейший до скончания мира! Однако, однако, однако… — успокаивал он публику, — встретят ли нас там с радостью? Сегодня они недовольствуют своими властями, а если властью будем мы? Дон Франсиско? — повернулся дон Уго к Кортесу.
— Содомляне — народ рабов, вышколенный диктатурой их президентов, — многозначительно ответствовал эксперт, — с радостью или без радости, — и тут он поднял вверх вытянутую руку и заорал переменившимся голосом — Панем будет наш!
— Панем — наш! Панем — наш! Панем — наш…-…наш!
— Их солдаты — кучка трусливых недоумков, они боятся порезать палец, не говоря о том, чтобы умереть за их страну, которую они сами ненавидят… А их так называемая «оппозиция» — посмотрите на лидера этой так называемой оппозиции, — в этот момент посреди студии как-будто вырос лес, по которому прямо посреди зрителей бежала ослепительной красоты лань. И тут она споткнулась, задрожала и упала с длинной стрелой в боку. Через несколько мгновений к бедному зверю подскочила девушка с длинной чёрной косой. Острым ножом она перерезала лани шею и припала губами к дымящейся ране…
— Детоубийца, — второй раз за сегодняшний вечер не своим голосом закричал падре Рамон, когда увидел рядом с собой её красный рот, по углам которого прямо на одежду и землю стекала свежая кровь, — браконьерка, контрабандистка, мразь! Наложница ОгромАна… В котёл её!
И зал, потрясённый увиденным жутким зрелищем, невыносимым для эльдорадцев, вот уже много поколений бывших суровыми вегетарианцами, каравшими смертной казнью за убийство животного, не говоря уже об употреблении тел мертвых меньших братьев в пищу, отозвался гневным глухим ропотом, бывшим намного страшнее громких проклятий.
- Что есть истина, друзья? Содом, называемый “Панемом” безутешен. И мы можем принести ему Великое Утешение! - подытожил Уго Каркассонский и, поменяв в очередной раз интонацию, провозгласил - оставайтесь с нами! После рекламной паузы нас ждёт новый сюжет, наши учёные-археологи, похоже, открыли тайну тропы Кецалькоатля. Всего через несколько минут…
Комментарий к 10. “Играй, Панем, играй. Ты завтра станешь нашим…”
1. Да здравствуют цепи! Да здравствует инквизиция! Да здравствует король Филипп! Да здравствует господство! (исп.)
2. АрмАс - в дуалистической религии эльдорадцев - олицетворение добра.
3. ОгромАн - олицетворение зла в той же религии.
4. Одна из ступеней в иерархии возрожденного в Эльдорадо катарства.
========== 11. Рассвет на вершине Табора ==========
Не кричи, глашатай, не труби сбора,
Погоди — недолго терпеть.
Нет, еще не завтра, но уже скоро
Риму предстоит умереть…
М.Щербаков
На Фаворскую гору, что на валльхалльском наречии называли Табором, Хольгар Харальдссон поднялся, как обычно, задолго до рассвета. Что делать, он сам выбрал однажды своим обетом встречать первые проблески дня, нисколько, впрочем не жалея о том решении… Штатгальтер сидел, повернув голову к неровной кромке гор, разрезающих горизонт на востоке, они были ещё совершенно скрыты мглой, и если бы не твердое знание, что они там есть, едва ли можно было бы усмотреть даже легкий намек на нечеткий контур. Но он их видел, казалось, даже сейчас, потому что за прошедшие годы в его голове отпечаталась и самая малейшая деталь пейзажа, хотя ни один рассвет, как ему хотелось думать, не был здесь, на главной горе мира, похож на другой… Расстелив длинный и плотный шерстяной плащ, он устроился на одном из плоских полированных камней, предназначавшихся для советников, первые из которых появятся здесь, в лучшем случае, часа через полтора-два. Ни о каких конкретных государственных делах и важных решениях, что бы там ни воображали себе жители гау, Харальдссон в эти утренние часы не размышлял. К началу седьмого года своего девятилетнего срока, Хольгар довел, казалось, до совершенства свою способность отключать голову от любых, даже самых острых и насущных проблем, хотя далеко не все в их гардарике готовы были понять и простить подобную его повадку. Хорошо, что ему удавалось скрывать, как именно здесь, на окутанном отступающими сумерками Таборе складываются в его мозгу цепочки слов, выстраиваясь в некие связанные единым пульсом метрические конструкции… Нет, в Валльхалле очень любили поэзию, однако, едва ли бы посчитали такое увлечение штатгальтера уместным для его-то ответственной должности. Хуже всего, если бы в гау решили, что он хочет, пользуясь положением, услышать похвалы его висам. Скандал вышел бы первостатейным. (Ничто так не украшает первое лицо, как скромность, сдержанность и экономия во всем, особенно в отношении того, что дороже всего в этом мире — ко времени, времени быстротечному и тревожному, слишком ценному, чтобы тратить его на пустопорожние и никому не нужные игры со звуками и их графическими образами.)
Не видя, но чувствуя высоту священной горы, он вновь вспоминал, как сорвалась при восхождении Урди… (1) Помочь не смог бы никто. Даже он, Харальдссон, даже будь он тогда штатгальтером. «Авантюру совершают в одиночку» — правило не нарушалось со времен Первозодчих, и стало больше чем какая-нибудь писаная конституция мелкотравчатых капитолийцев. Конституции сочиняются, чтобы их нарушать. Обычай — вот что воистину свято и незыблемо. Авантюра — это победа или поражение в борьбе с самим собой, чужая помощь здесь — бесчестье — худшее, чем бесчестье подлых… За прошедшие со дня гибели любимой девушки годы боль потеряла остроту, ее сменила собой тоска, в которой невозможно было найти даже намека на просвет — не просто же так фраза «чтоб тебе выбрать не свою авантюру» — считалась у здешних фрельсе жестоким проклятием. Лишь слегка могла утешить мысль, что за шесть минувших лет ему удалось подвигнуть чуть побольше, чем прежде, искателей на какие-то другие более полезные, нежели самоубийство, свершения. Вот одна, вот другая звёздочка, вот, наконец, Труде, хотя… не ждёт ли тут, с её недавним решением, новый крах?