… Им хорошо, в год всего 23 жизни, среди которых несколько совершенно никчемных, и 10 месяцев относительного спокойствия. Мы без всякого принуждения теряем больше и притом самых лучших. У нас говорят: «Удиви мир, и мир ляжет у твоих ног…» Но как доказать им, что удивить можно не только игрой со смертью, не только страхом и сопереживанием. Как объяснить, что авантюра — вовсе не обязательно смертельная драка… Им проще вызвать на бой десяток противников или полезть в какое-нибудь распеклистое пекло, чем придумать новый ускоритель для цеппелина или улучшить энергоотдачу солнечных батарей. Кто же не будет выбирать себе то, что ему проще…?
«А ведь ты, сукин сын, начинаешь завидовать Сноу…» — насмешливо произнёс внутренний голос, — «Позор тебе, однако…», — и он попытался приказать себе поменять направление мыслей, но, как это часто бывало, они всё равно оказывались в прежней колее.
Впервые трансляция появилась для всеобщего обзора при Сверкире Сигурдссоне, позапрошлом штатгальтере, в самом начале его каденции. Это была Вторая Квартальная Бойня. И её победитель тогда понравился Хольгару. Скорее всего, своим именем, которое тот понял, как «Обитель Войны». (2) Потом, в качестве ментора, он проигрывал год за годом, теряя своих подопечных, и Харальдссон видел, как его лицо превращается в страшную маску вестника неизбежной гибели, пока… Стоп! Прав ли был Сверкир и его ландраты? Надо ли было впускать в наш такой разумный и с любовью выстроенный мир эту гниль, что испускает зловонные миазмы одним своим видом в экране? Из-за тогдашнего решения мы вплотную подошли к той грани, за которой нарушение Заповеди и… закономерный финал? Однако, печалиться уже поздно… Слишком поздно…
Металлический лязг оборвал его невесёлые размышления. В полутора десятках шагах от него появилась закутанная в плащ женская фигура. «Вот и наша Пенелопа», — обрадовался он про себя своей остроумной находчивости. Действительно… Пенелопа… Кто же твой Одиссей?
Твилл тем временем лихорадочно соображала, на каком языке говорить с правителем, и, когда ведущий на вершину люк закрылся за ней, и она осталась один на один с Харальдсоном, состояние бывшей учительницы из дистрикта было близко к паническому. Её бил озноб посильней чем тогда, когда её мучила холодом Труде, несмотря на то, что сработанный Бонни и Одгерд плащ великолепно держал тепло, а ногам было с непривычки нестерпимо жарко в новых сапожках, настолько, впрочем, мягких и удобных, словно были они отлиты по форме её стоп. В итоге, собрав все свои невеликие познания в местном наречии, она поприветствовала штатгальтера, добавив к словам поклон, который видела на экране в программах о светской жизни Капитолия. То, что случилось за этим, привело её в полнейшее изумление.
— Хольгар Харальдссон приветствует тебя, фрау-ярл! — слова прозвучали на том языке, который был ЕЁ языком. Затем штатгальтер улыбнулся и продолжил, впрочем, не столь уверенно и чисто, — Фрау-ярл не бояться Харальдссон. Фрау-ярл сесть, — и он показал на место на камне рядом с собой, покрытое полой его длинной упелянды.
«Он же должен быть похож на Сноу… что он от меня хочет… что значит сесть рядом с ним… », — обгоняя друг друга, неслись мысли в голове у Твилл за те мгновения, пока, повиновавшись не то просьбе, не то приказу, она устраивалась на определённом ей месте. Занятным для неё было то, что правитель посадил её так, чтобы перед её взглядом открывался обрыв, словно он не хотел смотреть ей в лицо, как это было на экзаменах — сданных ею самой в учительской семинарии, о чем она вспоминала с ужасом, особенно перед капитолийскими экзаменаторами, и её учеников — воспоминания об их ответах вызывали, скорее, улыбку.
— Смотреть… рассвет… начинаться, — говорил ей Харальдссон, — красивый горы!
«Он меня рассветом позвал любоваться?» — со всё большим недоумением думала про себя Твилл, вспоминая рассказы Цецелии о столичных нравах, и оттого не ждавшая от встречи ничего для себя хорошего. «Да уж, можно ли себе представить президента Сноу говорящим на их ужасном языке?» — пришла ей в голову мысль от которой захотелось посмеяться, и она вдруг, едва ли не впервые в жизни, ощутила гордость за Панем, за страну, которую только сейчас почувствовала своей. Если уж сам их предводитель, пусть плохо, пусть с чудовищными ошибками, не обращая внимания ни на какие правила, говорит с ней на её языке, что может быть более веским доказательством того, что валльхалльцы варвары, понимающие превосходство Капитолия и готовые на него молиться… До чего же глупа и недалёка оказалась Бонни, сетовала про себя её бывшая учительница, упрекавшая её за ту эйфорию, которую та испытала, когда менторша стала называть её на местный манер Бёдни — «Новое сражение», так, кажется, переводилось древнее имя. «Значит будешь Бёдни Эгильсдоттер» -, не подумав отрезала Труде, (3) как только девушка призналась ей, что отца её звали Игги, и согласилась с новым прозвищем без малейшего возражения. Пройдёт два, три, в лучшем случае пять лет, и её уже не отличишь от здешних сверстниц. И она будет тому только рада, забыв прежнюю жизнь, как противный сон. Твилл же (и тут она ничего не могла с собой поделать) было смертельно обидно. В свои тридцать два она достигла потолка, максимума, на который могла рассчитывать простая девчонка из рабочего дистрикта. Сначала в школе, где она самозабвенной подготовкой к занятиям глушила в себе животный страх перед Жатвой и научилась твердо и с ясным взором пересказывать ложь Капитолия. Ее заметили, и когда ей исполнилось восемнадцать — определили в семинарию, которую она тоже закончила с отличием. Администрацию школ назначали из числа столичных. Они являлись на два-три года, получали отметку о стаже работы в дистрикте и отправлялись дальше — на повышение, в то время, как работа держалась на таких, как Твилл, что было словеснице очень приятно осознавать. И что её сподвигло к участию в мятеже…? Повторить это безумие она бы не отважилась, хотя, пожалуй, не жалела о том, что с ней в итоге произошло. Она жива и сыта, к тому же — одинока (семинария и школа были настоящим бабьим царством), и за ее побег никому в дистрикте не отомстят. Но становиться одной из них, подобно Бонни! Никогда…
А ведь она, Бонни, продолжала негодовать учительница, она такая же, как менторша, тото они друг с другом моментально поладили. Вон менторша хочет быть капитолистее всех капитолиек — даже имя свое перевела… Фиделия…
В этот момент в голове Твилл промелькнуло сверкнословие, и сразу же словно иглой в нервное окончание мучительно уколол стыд. Во-первых, ведь Наставник категорически запрещал брань. Точнее, это было во-вторых, потому что во-первых, это именно благодаря Ему её лучшая подруга вернулась с Арены, да и ей самой Он помог там в заснеженном лесу и здесь, в Валльхалле. Могла ли она забыть один из Заветов: «В тёмном царстве каждой из душ человеческих ищи лучик света. Найди его и не дай ему потеряться!»…
Наставника никто не видел. Про Него рассказывали, что ходил он по земле когда-то давным давно, ещё до Катастрофы. Ходил в любую погоду босой, в одних коротких штанах, и ел только красные яблоки. А потом Он куда-то исчез, возможно, затворился в большом дупле тысячелетней секвойи, чтобы придти, когда наступит Его время, c пылающим мечом в руке, которым Он отомстит всем нечестивым, в первую очередь, устроителям Жатв, которых рассечёт на много кусков своим грозным оружием. Так, по крайней мере, говорила им Корнелия — девушка из той же школы и того же квартала, во всём такая же, как они, но каким-то неведомым образом связанная с таинственными Последователями. «Они» — это небольшая группа школьниц, готовых сделать всё, что прикажет им Старшая, тщательно их отобравшая, не имея ни малейшего права ошибиться, ибо ценой ошибки была её жизнь, с которой она, проявив неосторожность, и рассталась на виселице накануне недавнего бунта. А тогда они вместе бегали вечерами из дома, обязательно заглядывали на «мемориал», после чего начиналась полнейшая самодеятельность: они собирались у кого-то из подруг или в каком-нибудь укромном месте и слушали рассказы Корнелии о жизни Учителя и его первых учеников, заучивали его Заветы и придумывали друг другу испытания. Почти все просили Наставника помочь. Громко — в каких-то мелких делах, тихо, про себя, о том, чтобы только не их имя было вытащено разноцветными ногтями Помпонии во время Жатвы из прозрачного шара. Просить об этом прилюдно никто не решался — Наставник запрещал желать зла своему ближнему.