Все эти сложные и очень плохо вязавшиеся одно с другим представления о приличиях её родной страны основывались, разумеется, на страхе. Добропорядочным дамам-фрельсе было бы стыдно походить на женщин-бондов, обитавших в оранжереях и мастерских. Нарочито короткая и свободная, часто даже вызывающая одежда и распущенные волосы были приметой тех, кто провалил Авантюру или отказался от своего шанса, и не нашлось бы такой фрельсе, что не была бы в ужасе от мысли, что её примут за неудачницу, достойную лишь жалости. Так что муки унижения, накануне гибели выпавшие на долю прекрасной Грации, были отлично понятны Труде, и, ещё раз посмотрев добытый при помощи Крессиды ролик, она вновь искренне посочувствовала капитолийской диве. А заодно и самой себе…
Решение было, однако, принято, и надо было думать о том, как его исполнить. В конце их вчерашнего разговора Ялмар посоветовал ей попробовать выгулять свой наряд хотя бы за день до решающего визита к президенту, запланированного на вечер после индивидуальных показов. Чтобы хотя бы самую малость к нему привыкнуть. Идея поначалу показалась Труде ужасной, однако, очень скоро, буквально, пару часов спустя, она неожиданно почувствовала правоту своего коллеги: в одном из шкафов их посольского особняка она нашла клетчатую фланелевую рубашку такого богатырского размера, что, никогда не считая себя девушкой щуплой, увидела себя в ней маленькой куклой. Чтобы ладони не утонули в рукавах, их пришлось закатать по локоть, а шея нескладно торчала из широченного ворота, но это было неважно — все эти мелкие недостатки искупались главным достоинством — нижний край рубахи доходил почти что до её колен, что оказалось исключительно важным для её душевного самочувствия. Когда в довершение всего она подпоясалась широким поясом со стальной пряжкой, настроение переводчицы улучшилось окончательно, и она легла спать в сладких мечтах о завтрашней вылазке.
На следующий день, однако, всё, после обязательной разминки и бани, повторилось, как накануне. Сомнения. Какие-то недобрые мысли. Скитания по этажам в полном одиночестве. Труде уговаривала себя, что здесь, в Капитолии, всё не так, как у неё на родине, что здешним всё по барабану, что их несколько миллионов, и все, кого она встретит сегодня, увидят её в первый раз, а когда увидят в следующий, на экране, то ничего не вспомнят, а если и вспомнят, то всё уже будет неважно… Уговаривала, но не поддавалась на свои же уговоры. Не помогало даже воспоминание о приёме в доме Теренции — костюмированный раут не в счёт. Несколько раз она уже было подходила к калитке, но за ней словно кто-то поставил силовое поле… В бесплодных метаниях прошло всё утро и полдень, и вот уже дневной зной начал умеряться легким ветром.
Отважилась переводчица только после четырёх, выскочив на улицу с таким видом и ощущением, словно нырнула в омут. Поначалу ей казалось, что все прохожие будут пожирать её глазами, показывать пальцами и отпускать нелицеприятные, а то и откровенно непристойные реплики. И тайным желанием было пройти весь заранее намеченный путь: прямо через Площади Парадов, оттуда чуть-чуть наискосок по проспекту Славы, затем повернуть на девяносто градусов на аллею Согласия и дойти по ней до Солнечной набережной (всё вместе около 3 километров) — и никого не встретить на своём пути. И, пройдясь немного по берегу озера, вернуться домой. Тщетность своей мечты Труде осознала очень скоро. Первые прохожие, кто по одиночке, кто парами и небольшими группками, все одетые по местной моде, стали попадаться буквально через пятьдесят шагов, и первым желанием переводчицы было немедленно спрятаться, выждать удобный момент и вернуться в посольский особняк. И от первой встреченной парочки пожилых аборигенов, облачённых в расшитые золотыми птицами пурпурные пиджаки и пунцовые туфли на высокой платформе она просто отвернулась в сторону, сделав вид, что рассматривает вершину росшей между тротуаром и проезжей частью пальмы, лишь бы только не увидеть их глаза, вне всякого сомнения, насмешливо-оценивающе-осуждающие… «Милая, а как ты собираешься говорить со Сноу?» Это был внутренний голос. «Ты же стесняешься стареньких петушков… Цецелия на твоём месте…» — «Откуда тебе знать!» — вступила она в мысленный диалог с самой собой. На следующую группу — двух дамочек с разрисованными лицами и одного кавалера в салатном парике — она пошла уже, подняв голову и заставив себя подавить неприятное чувство. Труде почему-то решила, что смотреть на встречных надо так, словно смотришь насквозь, с лёгким презрением, а ещё попытаться мысленно выключить слух, чтобы не расстраиваться, если кто ляпнет что-то обидное. Своё внимание она направила на дома причудливой формы — здесь были звезды, распускающиеся лилии, древние свитки и странные механизмы, кулинарные изделия и вылупляющиеся из яйца цыплята, и еще что-то такое, что было не дано понять не только её воображению, но, видимо, и воображению того архитектора, что их проектировал, оставляя между ними достаточно пространства для деревьев, что в месяцы летнего зноя спасали капитолийцев от солнечных лучей живительной тенью, а во время уже начинавшей чувствоваться в воздухе осени радовали их глаз красновато-золотистым и самоварно-медным многоцветьем увядания. Видеть их вот так, вживую, вдыхая лиственный аромат и слушая звуки огромного города, было совсем не то, что рассматривать детали на хорошо известных ей картинках, и это зрелище окончательно захватило переводчицу, в какой-то момент совершенно забывшую о встречных прохожих. Едва ли она могла бы вспомнить, как её вынесло на набережную, за которой открывался вид на небоскрёбы Бриллиантового Ромба. Тот, кто придумал назвать её «Солнечной», явно не промахнулся мимо цели. Шириной не менее трёхсот метров она состояла из проезжей части, тенистого бульвара и просторной, не менее метров шестидесяти террасы, построенной вдоль берега. Вымощенная тёмными, почти чёрными гранитными плитами, она была весь день залита солнцем — подошвами ног Труде моментально почувствовала накопленный ими за день небесный жар. Ходить босиком по горячим камням не было для неё никакой проблемой, но такая прогулка определённо перестала приносить ей удовольствие, и потому свободная скамейка у края террасы подвернулась очень кстати… Устроившись поудобнее, она принялась изучать городские силуэты на противоположном берегу, чей вид в клонящемся к закату на фоне гор солнце приобретали какие-то фантасмагорические черты. Не пренебрегала переводчица и огромным висящим над кварталом богатеев экраном, где реклама завтрашнего обсуждения итогов индивидуального показа перемежалась портретами Победителей прошлых лет с краткими текстовыми пояснениями и наиболее яркими эпизодами из их поединков.
— Можно присесть, мисс Грация? — чуть насмешливый голос прервал её одиночество.
— Садись, я не против, — ответ девушки прозвучал не слишком вежливо, но каким, собственно, должен был быть ответ хамоватому капитолийскому хлыщу, чьи короткие выкрашенные в голубой цвет волосы были усеяны серебряными четырёхконечными звёздами полностью совпадая с тоном и узором атласного пиджака. Белоснежные брюки и такого же цвета лакированные туфли с серебряным кантом дополняли его одеяние, переливающееся в заметно клонящемся к вечеру солнечном свете.
— Как тебя зовут? — фамильярно поинтересовался молодой нахал, бухнувшись на скамейку справа от неё.
— Ты меня уже назвал по имени, — язвительно ответила переводчица, — меня оно устраивает…
— Ты что, сердцемилка? Или просто сбежала от богатого папика? — он как-то неуверенно, словно стесняясь, осмотрел Труде — ее голые пятки, беспорядочно разметанные по плечам непослушные волосы и мужскую рубашку заметно не по росту.