— Что за бред? — высокомерный ответ не очень-то вязался с ее нарядом, отчего прозвучал еще более интригующе, — Разве честная капитолийская девушка не имеет права насладиться последними днями летнего тепла и как следует расслабиться?
— Расслабиться? — удивленно произнес парень, — ты часом не больная, как эта… как её там… — он ненадолго стих, вспоминая выпавшее из головы имя, -… Энни?.. Разве так расслабляются?
— А как? С колодками на ногах, с которых боишься грохнуться, с веригами на спине и груди, чтобы держать осанку, и с кучей всякого цветного дерьма в волосах? — говоря эти слова Труде вспоминала последние две недели, когда каждый день они экспериментировали на студии с ее сценическим образом. Это было интересно. Первые пятнадцать минут, потом начинался какой-то унылый ад… Никто не знал, как должен выглядеть совершенно новый участник старого шоу, и всякий стилист считал своим долгом испробовать что-нибудь свое, отталкивая и перебивая других, но каждый раз главный распорядитель, глядя на её очередной наряд, обрушивался на лишённых изобретательности и вкуса недотёп… — Лично мне, чтобы по-настоящему отдохнуть, нужно погулять босиком, — она попыталась движением головы забросить распущеннные волосы себе за спину, но так ловко, как это выходило у девок-бондов из оранжерей, у неё не получилось, не хватало ни опыта, ни сноровки… «Как они им не мешают… Лучше голову побрить, чем вот так», — подумала она про себя, капитолийцу же ответила, попытавшись придать своему голосу оттенок уверенности в себе и основательности, — Только когда я босиком, я свободна и счастлива, когда подошвами ног я скольжу по отполированным веками тёплым камням, когда меня обдувает чуть заметный свежий ветерок и слегка пригревает ласковое солнце, когда всё вокруг меня складывается так, как в сегодняшний чудесный вечер, тогда я чувствую, как моё тело наливается новой силой… Вот ты говоришь, что ты любишь Капитолий, а ты можешь сказать, какой он? Гладкий и нежный как шелк или, наоборот, грубый как наждак? Горячий, как сковородка или теплый, как руки мамы? Приятный он или отталкивающий? Высушенный, как бетонная плита, или влажный, как морской берег? Липкий и пачкающий, моментально пристающий к ногам черной грязью, как покрытый вареньем пирог, или стерильно чистый, как политая белой глазурью тарелка в доме аккуратной хозяйки… Пока между твоим миром и тобой полоска из кожи мертвой свиньи, забитой в 10 дистрикте, ты не ответишь на такой вопрос… Не найдёшь, что ответить… — закончив слегка наигранным тоном, словно то был сценический монолог, она повернулась к невеже и произнесла примирительно, — Тебя, кстати, как зовут? И что ты знаешь про Энни?
— А, пожалуй, в твоих словах что-то есть… — задумчиво протянул неприятным голосом собеседник, глядя словно мимо Труде, — помню фурор, что произвела некая Джоанна Мэйсон, когда на парад трибутов и интервью Цезаря… стилистка Милли вывела её босой королевой лесной чащи.* Только что пересматривал её фантастический сезон, когда узнал, что её выбрали на Квартальную Бойню… А про Энни? Про Энни я ничего особого и не ведаю, просто так… ну, разве что она девушка явно с приветом… я же по мере сил увлекаюсь Играми, как все мои друзья и подруги. Конечно, я собираю кое-какие детальки о победителях… Меня Фортунат зовут, если что… — он немного замялся и после паузы осторожно спросил, — А тебя что, совсем не интересуют Игры?
Труде ничего не ответила капитолийцу, только загадочно улыбнулась, он же продолжил свои вопросы:
— И у тебя что, на самом деле много работы? Это сегодня так редко…
— Знаешь, Фортунат, — Труде говорила так, словно не слышала парня, — у Джоанны до победы было едва ли больше одной пары туфель. Она их, конечно, берегла, и оттого фантазия стилистки была ей…
— Откуда ты знаешь, что в дистриктах живут именно так, как ты говоришь?
— А разве там также сыто и благополучно, как у нас?
— Конечно, чуть-чуть похуже, но и не так плохо, как говорят некоторые болтуны, а вы им верите и… — в этот момент девушка повернулась ему всем корпусом, он увидел белую розу над левым ухом и осёкся.
— О, нет, продолжай, пожалуйста, я в нетерпении узнать, что там говорят некоторые болтуны, — снисходительно сказала переводчица.
— Болтунов я не слушаю. Они клевещут на мой родной Панем, говоря, что мы, жители Капитолия кого-то там угнетаем… Ххх! Угнетаем?! Да мы их спасаем! — Фортунат словно поймал какую-то волну и определенно начал горячиться, — Это мы их кормим продуктами, что производятся на заводах Капитолия из их никчемного сырья, это мы строим им заводы и шахты, на которых эти недалекие людишки зарабатывают себе на жизнь, это мы лечим их от всех известных человечеству болезней лекарствами, что создаются в наших лабораториях! И, наконец, это наши ребята делают так, что в этом мире ещё есть мир, а иначе они все давно перегрызли бы друг друга, потому что между ними самими — вечная смертельная животная вражда… Да без нас все эти неудачники и тупицы давным давно загнулись бы! И какая нам благодарность? Они, их деды и прадеды, подняли оружие, чтобы убить всех нас с тобой. Старых и малых. Беременных и увечных. Они шли резать, жечь, распинать и сажать на кол. Их ненависть к исполненному любви, добра и заботы о ближнем Капитолию — это ненависть неблагодарного пса, который кусает руку своего милосердного хозяина. И если у них в жизни есть какие-то трудности, то только они сами виноваты в своих несчастьях.
Будь в этот момент на месте валльхалльской переводчицы Кэтнисс или, не дай Бог, Джоанна или даже Энни, франтоватому капитолийцу пришлось бы плохо. Труде тоже чувствовала, что начинает закипать, однако, старалась не выдавать свои чувства. В конце концов, это не её страна и не её дело, потому вместо того, чтобы ломать своими возражениями такой превосходно подогнанный и дистиллированный образец классического «имперского дискурса» (так, насколько она помнила, называлось это дивное явление), лучше запомнить его как можно подробнее, раз уж появилась такая возможность. И только лишь для того, чтобы несколько стимулировать и подправить в нужное ей русло течение потока сознания её собеседника, она намекнула ему про Игры…
— Игры?! — в голосе Фортуната слышались одновременно убеждённость в своей правоте, недоверие, а также недоумение и лёгкая обида на девчонку, оказавшуюся настолько примитивной и недалёкой, что не знает совершенно очевидных вещей, — Так они же счастливы в них участвовать! Какие они радостные выходят на Жатву, с каким вожделением они надеются, что выберут именно их, и как горько плачут, когда губы эскорта произносят чьё-то чужое имя, а место добровольца уже занято… Как можно лишать этих бедных людей настоящего праздника жизни и надежды стать кумиром для всех?
Она слушала, льстиво поддакивая Фортунату, до конца раскручивая свой шанс услышать и понять, как видят себя и свой Панем столичные жители.
— И вот за всё за это бесконечное человеколюбие мерзкая Грация хотела убить Президента Сноу, а ей начали подражать. И ты тоже ей подражаешь! — теперь на на её одеяние он смотрел уже с явным неодобрением.
— Я всегда думала, что в нашем Капитолии никто и никогда не обращает внимание на то, кому и как удобно гулять по набережной, — переводчица демонстративно мягко и бесхитростно отреагировала на его наезд, — я как-то никогда не интересовалась ни её песенками, ни её судьбой, ни музыкой, ни политикой… Эта Грация, она что, на самом так популярна?
— Была, — ответил капитолиец, — пока в прошлом году не появилась «Огненная Китнисс», — и он совершенно неожиданно сложил три пальца в хорошо известном жесте. («Ну ты, блин, даёшь…», — пронеслось в голове Труде, и ей пришлось отвернуться в сторону и прикрыть рот ладонью, чтобы хлыщ не увидел её язвительной улыбки)
Объяснение жесту переводчица нашла моментально. Экран над Бриллиантовым Ромбом показывал фрагменты из последних Игр: только-только Кэтнисс выстрелила в Марвелла и встревоженно смотрела на Труде и Фортуната, заняв своим угловатым лицом весь экран.
— Она тебе нравится?
— Я от нее без ума, как и все вокруг… — ответил он тоном фанатичного поклонника, — Слушай, — в развязной манере появилось какое-то новое звучание, — я всё смотрю на тебя и не могу понять, кого ты мне напоминаешь?