— Великий всемилостивый АрмАс! — обратился епископ к очагу. — Пошли свет нашим измученным душам, истосковавшимся в плену порока и греха, выведи нас на истинный путь, меня и моего брата, падре Рамона Тренкавеля, которому братья вверяют великое поручение.
«Поручение?!» — пронеслось у того в мозгу. — «Что ещё за поручение придумал для меня этот лицемер?»
Он, разумеется, не мог произнести вслух эту святотатственную речь, но, напротив, склонил голову перед иерархом, который не замедлил возложить на неё свою ладонь, в знак благословляющего утешения.
— Ваш опыт общения с маловерными пришельцами, дорогой падре, напротив, я очень ценю, у Вас есть немалые успехи, которые Вам не следует недооценивать. За прошедшие полтора года Вам удалось наставить на истинный путь десятую часть чужаков. — ввернул плюсквамперфект. — Кто-то может сказать, это мало, но я придерживаюсь совершенно другого мнения. Мы не должны торопиться, ведь перед нами — целая вечность… И по здравому размышлению я пришёл к выводу, что продолжать его использовать для обращения переселенцев из Такикардии — всё равно, что черпать нечистоты хрустальной вазой…
— Благодарю Вас, ваше Преосвященство! — поспешил поблагодарить Тренкавель дона Серафино.
— Что вы — что вы! Пока совершенно не за что! — воскликнул тот. — Благодарить будете позже, когда наш успех, достигнутый благодаря Вам, окажется необратим.
— Осмелюсь заметить, я не вполне…
— Пустое, Рамон, пустое… В Содоме, как Вам по Вашей наблюдательности должно быть неплохо известно, в самое ближайшее время грядут большие перемены. Гром уже грянул, купол арены рухнул, обнажив предательство ближайших друзей Сноу, пламя междоусобной войны разгорается с каждым днём, союз Капитолия и язычников разорван. Огонь приближается к столице царя содомского, а его люди медленно, но верно отступают, и ему некому помочь…
— Огонь проверит, сколько среди содомлян неверных… — многозначительно поддакнул епископу Тренкавель.
— Безусловно, падре. И я думаю, что их будет очень и очень много, и мы, я надеюсь, стоим здесь на одинаковых позициях. Однако, нам нужны будут верные… Желательно, много, даже очень много верных среди содомлян. У нас нет силы вмешиваться в их войну, но после войны будет много безутешных, и если мы дадим им возможность утешиться… — говорил иерарх.
— Панем будет нашим, — повторил плакатный призыв дон Рамон.
— Именно! — подытожил плюсквамперфект. — Притом окажется в наших руках без насилия, огня и кровопролития… Так решит их народ, а мы должны будем всего-навсего поддержать их свободный выбор. Ваш опыт поможет Вам осознать, как скоро после падения Капитолия жители Содома будут готовы присоединиться к нам и, наконец, задуматься о вечности, о вечном мире и вечном благоденствии. Отправитесь туда уже завтра вместе с контрабандистами, везущими оружие повстанцам. На яхте «Трамонтана» для Вас есть свободное место. Верные люди Вас встретят и будут сопровождать. Будьте благословенны и возвращайтесь!
Комментарий к 24. Ultima ratio
Дона Серафино де Ла Гран Виа Долороса, епископа-плюсквамперфекта Нового Монсегюра представляю себе примерно вот так:
https://assets.mubi.com/images/film/613/image-w1280.jpg?1518369570
========== 25. Утреннее сияние заката ==========
— Какая восхитительная белизна! Хочется поздравить капитолийских селекционеров!
— Вы правы, Порфирий, поистине великолепный экземпляр!
Два-три уверенных движения, взмах ножниц, и вот уже одна из знаменитых роз президентской оранжереи оказывается в левой руке Сноу. По правде говоря, сеньер Альварес имел в виду совсем другой цветок, однако, никакого желания затеять с первым лицом Панема спор на пустом месте у него не было, тем более, что, не претендуя на какие-то особые познания во флористике, он едва ли смог бы объяснить, чем приглянувшийся ему розан был лучше срезанного.
— Вы задумывались когда-нибудь, в какой тугой узел связаны этим цветком любовь и смерть? — речь господина в белом сюртуке напоминала мерное журчание горного ручейка, пробивающего дорогу сквозь россыпь валунов. — Любовь заставляет нас отрывать цветок от его стебля и ставить его в изысканную вазу. Мы подкармливаем срезанный цветок, ухаживаем за ним, восхищаемся им, и мы убиваем его, продолжая им восхищаться, когда он украшает наш кабинет или обеденный стол… Вы поняли, Порфирий, на что я намекаю?
Сноу пристально взглянул в лицо своего собеседника, однако, не нашёл в нём ничего, что свидетельствовало бы о том, что глубокомысленная тирада достигла цели.
— Помогите нашему дорогому виконту, Теренция! — благодушно бросил президент сопровождавшей их молодой темноволосой женщине, одетой в просторную шелковую тунику, пурпурный цвет которой, идеально гармонируя с её отливающей медью кожей, превратил всю её фигуру в яркое пятно, выделявшееся на зелёном фоне ухоженного сада.
— Кориолан намекал на наши Игры, сеньер Альварес! — лучезарно улыбнулась дочка Агарии. — Он хотел сказать, что мы любим наших прекрасных трибутов и от всей души любуемся ими, а Арена — та самая драгоценная ваза, которая помогает нам наслаждаться их красотой…
Порфирио Альварес церемонно раскланялся с сеньоритой де ла Крус, поблагодарив за ответ и, фактически, вынудив остановиться на полуслове, не позволяя развить её мысль до сравнения молодой человеческой жизни с судьбой цветка гвоздики или орнитогалума.
— Смерть — это неотъемлемая и неизбежная часть жизни, Порфирий, и у наших юношей и девушек должен оставаться шанс на то, что их смерть будет высокой, героической и красивой. Красивой, как вот эта полюбившаяся Вам белая роза, и даже изысканной, — Сноу принял эстафету от знатной капитолийской девушки, не иначе для того, чтобы эльдорадец не остался без приличествующей моменту нотации.
Посчитав молчание приезжего гранда результатом впечатления от увиденного им розария, президент довольно причмокнул губами и пригласил обоих спутников следовать за собой, направившись вон из оранжереи, уютно расположенной в одном из внутренних двориков дворца. Отворив электронным ключом одну из запасных лестниц, Сноу повел их прямо вглубь своих личных покоев, минуя парадные залы, наполненные челядью — разговорчивой и безгласой.
— Белый цвет, я считаю его идеальным, дорогой виконт! — слова эти были сказаны на площадке второй или третьей по счету лестницы, и довольно-таки удивили Альвареса, давно готового считать эту тему отыгранной. — Он идеален и для скорби и для радости. Цвет жизни, и цвет небытия. Цвет беспросветной печали, и цвет вечно юной надежды. Цвет горького одиночества и цвет многолюдного праздника.
— У меня не хватило бы способностей воспеть белый так, как сделали Вы, господин президент, но я с Вами полностью согласен…
— Да-а? — удивленно качнул подбородком Сноу, придирчиво посмотрев на оранжевый смокинг своего гостя и такого же цвета галстук-бабочку на безукоризненно белой шёлковой рубашке. — Что ж, пойдемте дальше, — показал он рукой на довольно узкий коридор, открывшийся с площадки, — А мне казалось ваш цвет — цвет огня? Как у настоящего эльдорадца и патриота…
— Пламя бывает белым… иногда голубым или зелёным… — дон Порфирио решил придать своему голосу лёгкий оттенок смущения, — Кому дано знать, какой именно цвет огня — его настоящий… Оранжевый, господин президент, это цвет веры и дисциплины, цвет лояльности учению наших богословов и цвет присяги его Величеству. Но назвать его цветом высокой мечты я бы не решился. Мечтать хорошо о том, чего ты оказался так или иначе лишен.