О роскоши русского дворянства мы говорили много, но екатерининская эпоха все же поражает воображение. Один из путешественников, представленный ко двору, отмечал, что, в отличие от Европы, здесь не только женщины, но и мужчины украшают одежду множеством бриллиантов. Азартная карточная игра была официально запрещена, однако первыми игроками столицы считались фавориты Екатерины II — Г. Г. Орлов и Г. А. Потемкин. Да и сама императрица играла с придворными в карты на бриллианты. На столик рядом с карточным ставили ящик с бриллиантами, и играющие расплачивались ими. При дворе любили делать изящные подарки: то рукомойник, из которого выпадал драгоценный перстень, то скромный цветок с бриллиантом на стебле. После постановки оперы «Дидона» в Эрмитажном театре композитору Дж. Паизиелло вручили бриллиантовую табакерку со словами, что Дидона завещала ему эту вещицу. Императрица дарила фаворитам и вельможам целые области, закрепощая еще свободную часть крестьянства. Знаменит подарок Г. Г. Орлова императрице: в 1774 году он преподнес ей третий в мире по величине алмаз, купленный им за 400 тысяч рублей. Этот алмаз украсил скипетр Екатерины II.
Англичанин Кокс, посетивший Петербург в 1778 году, писал, что старое азиатское великолепие смешалось здесь с европейской утонченностью. Вельможи старались перещеголять друг друга в роскоши. Во время путешествий Г. А. Потемкина вперед отправлялся английский садовник с помощниками, чтобы на каждой остановке устраивать пейзажный сад в английском стиле. Знамениты кареты того времени: зеркальная карета С. К. Нарышкина; карета со сложным механизмом, купленная К. Г. Разумовским за восемнадцать тысяч рублей в Лондоне и почти сразу заброшенная — из-за тяжести ее едва могли тянуть восемь лошадей; карета К. С. Скаврон-ского, покрытая стразами. В общем, это были золотые времена для дворянства, жившего в городе Петра в свое удовольствие.
Когда по случаю открытия памятника Петра в Петропавловском соборе проходила торжественная служба и священник с пафосом восклицал, обращаясь к его гробнице: «Восстань же теперь, великий монарх, и воззри на любезное изобретение твое!», вельможа К. Г. Разумовский, тихо посмеиваясь, сказал стоявшим рядом: «Чего он его кличет? Если встанет, то всем нам достанется!»
Петербург построен руками крепостных. Они составляли значительную часть населения столицы: по переписи первой четверти XIX века почти половину. Автор записок о России А. де Кюстин заметил, что Петр I и его преемники стремились превратить столицу в грандиозный театр. Но трагическое действие разыгрывалось за кулисами, и можно впасть в заблуждение, если принять за действительность блестящие декорации русской столицы.
Часть крепостных были постоянными жителями Петербурга, но многие приходили сюда на временные работы и жили в городе по нескольку месяцев. Грандиозное строительство, развернувшееся здесь, требовало огромного числа рабочих рук. Об этих работниках писал архитектор О. Монферран: «Двадцать лет, посвященных постройке Исаакиевского собора, позволили мне высоко оценить трудолюбие этих людей. Русские рабочие честны, мужественны и терпеливы. Одаренные недюжинным умом, они являются прекрасными исполнителями. Каждая губерния поставляет своих специалистов: Ярославская — каменщиков, Костромская — плотников, гранильщики и мраморщики приходят из Олонца... Проживая здесь без семей, они селятся группами по пятнадцать-двадцать человек, каждая группа имеет свою стряпуху».
Работа была изнурительной, и нередко крестьяне умирали в Петербурге или по пути домой. Примечательна статистика 1831 года, времени, когда условия жизни работников были лучше, чем в XVIII веке: за год в столице умерло более 20 тысяч человек, а родилось лишь 6,5 тысяч. Однако население столицы неуклонно увеличивалось за счет ежегодно прибывавших работников.
Как выглядели строители гранитных берегов Фонтанки, рассказывали их современники: «...с горя и нищеты они походили скорее на мертвецов. Эти бедные люди, без пищи и крова, со смертной бледностью на лицах, едва прикрытые какими-то лохмотьями, шатались, как привидения, по улицам. Надо было иметь каменное сердце, чтобы не чувствовать к ним сострадания» (А. Г. Яцевич. «Крепостные в Петербурге»).
Их обманывали наниматели, им чаще всего не доплачивали при расчете. Не раз работники пытались жаловаться властям. Так, 7 августа 1787 года на Дворцовую площадь пришли 400 депутатов от рабочих с Фонтанки с жалобой на подрядчика Долгова. Каждую из придворных дам в окнах дворца они принимали за Екатерину II, кланялись и знаками просили принять их прошение. Императрица не приняла их, а велела разойтись. Бедные люди продолжали оставаться на площади. Тогда ближайших 17 человек из них арестовала охрана Зимнего дворца, а остальные в страхе разбежались. Арестованные предстали перед уголовным судом «за учреждение скопа и заговора». Таких историй в летописи Петербурга десятки, и когда узнаешь их, иначе смотришь на красоту Северной Пальмиры.
Крепостные составляли дворню в домах знати. Даже небогатая дворянская семья в столице держала десяток крепостных слуг. А в доме богача Строганова на его семью из трех человек приходилось 600 слуг. Дворню кое-как кормили, ничего не платили, зато и служили многие из них кое-как. Крепостные мастерицы-швеи не имели права заводить семью, чтобы не «отвлекаться от работы». Хозяин мог своей волей сослать крепостного в Сибирь.
В домах вельмож было в моде держать слуг-иностранцев. Не только французских поваров: «...не было дома (богатого. — Е. И.), в котором было бы меньше 100 слуг различного рода — негров, турок — ив особенности карликов и карлиц, которые очень в моде. В каждой комнате у дверей стоят для услуг пять-шесть пажей... турок или казаков», — писал заезжий иностранец.
В Петербурге существовали рынки, на которых продавали крепостных. «Санкт-Петербургские ведомости» дважды в неделю сообщали о предстоящих торгах: «Продается мальчик 16 лет, знающий отчасти поварное искусство», «Продается охота на 16 гончих, а если кому угодно, то при сей охоте отпускаются ловчий и доезжачий», «Продается лет 30 девка и молодая гнедая лошадь»...
В крепостных театрах петербургских вельмож было немало талантливых актеров. На одном из спектаклей в таком театре хозяин, видя, что зрители покорены актерской игрой, в упоении кричал: «Это все мои дворовые ребята!»
Замечательна история крепостной актрисы Шереметевых — Прасковьи Ковалевой. Она получила хорошее образование, обладала дивным голосом и артистическим талантом. Под псевдонимом Жемчуговой она была известна всему театральному Петербургу. В 1801 году один из самых блестящих женихов столицы, граф Н. П. Шереметев, женился на своей крепостной. Поначалу этот брак был тайным, о нем объявили лишь в 1803 году, после рождения сына. Брак «богатейшего в мире вельможи с рабынею» произвел на современников огромное впечатление. А через три года после родов Прасковья Ивановна Шереметева умерла от туберкулеза во дворце на Фонтанке.
Сын П. И. и Н. П. Шереметевых не унаследовал широты взглядов своего отца. С большим трудом друзья уговорили Д. Н. Шереметева дать вольную его крепостному А. В. Никитенко, в будущем известному историку литературы, академику Петербургской Академии наук. «Что касается свободы, я решительно против нее. Люди, подобные вам, редки, и ими надо дорожить», — заметил он, вручая Никитенко вольную.
Особую группу составляли крепостные, отпущенные на промысел в столицу. Те из них, кто сумел разбогатеть, стремились выкупиться на волю. У графа Д. Н. Шереметева, владельца 125 тысяч душ, было много богатых крепостных. Одному из них, купцу Шелушину, получить свободу помог счастливый случай. Шелушин — один из богатейших рижских купцов — не мог найти невест своим сыновьям: девушки отказывались выходить замуж за крепостных, ведь и сами они тогда становились крепостными. Тщетно Шелушин предлагал Шереметеву 200 тысяч за вольную. Граф и без того был баснословно богат. В очередной раз приехав в Петербург с подношениями для барина, Шелушин застал его за завтраком. Тот пребывал в дурном расположении духа: в городе не было устриц.
«А, Шелушин, — воскликнул Шереметев, — ты предлагал мне 200 тысяч, но я не знаю, что с ними делать. Но достань мне к завтраку устриц, и ты получишь свободу!» Шелушин низко поклонился и сказал, что устрицы уже в доме. Бочонок внесли в столовую, на его крышке Шереметев подписал вольную купцу и его семье. «А теперь, господин Шелушин, я прошу сесть с нами за стол», — заключил он.