Принял нас Новороссийск весьма радушно и расквартировал лучше не надо. Нам, офицерам и двум вольноопределяющимся третьего эскадрона, пришлось поместиться в доме очень милого и гостеприимного старика-поляка Якубовича, одного из старых пионеров и колонизаторов Черноморья. Он был один из руководителей и совладельцев винного кооператива «Мысхако», имевшего в окрестностях города большие виноградники. Он много и интересно рассказывал нам о жизни Черноморья под властью матросской республики. Сам Якубович от красной власти пострадал мало, так как считался «иностранцем», но материально большевики его, как и всех, сильно хлопнули по карману, так как сторожа кооператива и соседних с ними дач захватили имение и виноградники в свою собственность, и «Мысхако», или, вернее, его погреба, стали любимым местопребыванием местных матросских властей.
Якубович хорошо знал моего деда и отца, которые также были пионерами по колонизации края, и потому особенно хорошо ко мне относился. Ночевали мы у него в доме, располагаясь на перинах прямо на полу, а то и просто на пушистых коврах его гостиной.
В первый же вечер занятия нами Новороссийска мне пришлось, к сожалению, стать свидетелем одного происшествия, которое впервые заставило многих задуматься над целесообразностью официального «непредрешенства» Добровольческой армии, которое могло явиться впоследствии причиной многих недоразумений, и, в сущности, скрывало за собой политическую безыдейность нашей борьбы.
Случилось это так. В городском саду шло оживлённое гуляние, в котором принимали участие как представители вошедших в город добровольческих частей, так и гражданское население. На открытой летней сцене играл оркестр духовой музыки из моряков, а сам сад, как и прилегающие к нему улицы, был переполнен публикой, находившейся в приподнято-радостном настроении.
Среди военных преобладали чины офицерского конного полка и кубанские стрелки, которые вошли в Новороссийск через два часа после нас. После всяких вальсов и полек, сыгранных оркестром, кем-то из сидевших у сцены офицеров музыкантам был заказан национальный гимн. При первых его звуках вся толпа, наполнявшая сад и прилегавшие улицы, поднялась на ноги и замерла в благоговейной тишине, которая сменилась чисто стихийно громовым «ура» и рукоплесканиями, громом прокатившимися над городом.
Не успела стихнуть эта чистосердечная монархическая демонстрация натерпевшихся под большевиками людей, как у ворот сада начался шум и крик. Оказалось, что полупьяный есаул кубанец, несмотря на уговоры товарищей, требовал от музыкантов, в виде протеста против царского гимна, исполнить «Марсельезу». Вырываясь из рук товарищей, есаул кричал на весь сад: «Пусть!.. Наплевать!.. Я желаю, я требую!»
Капельмейстер, замерший в нерешительности с палочкой в руках, как гусь, поворачивал голову то вправо, то влево, и наконец приняв решение, взмахнул рукой, оркестр послушно грянул первые такты «Марсельезы». Публика, в большинстве своём в музыке неискушенная, не обратила особого внимания на новый мотив и продолжала фланировать по дорожкам сада. Вероятно, всё бы этим и ограничилось, и революционные вкусы кубанского есаула остались бы без всяких последствий для окружающих, если бы в этот момент в воротах сада не показалась группа моих однополчан офицеров, среди которых находился юный корнет князь Долгорукий, самый молодой офицер в полку.
Услышав звуки «Марсельезы» и увидев в оркестре матросов, её исполнявших, князёк остановился совершенно ошеломлённый, но затем, придя в себя, бросился к сцене, требуя прекращения революционного гимна, да ещё иностранного. За шумом музыки его голос музыкантами услышан не был, что окончательно вывело нервного молодого человека из себя, и он, выхватив револьвер, стал палить из него в музыкантов. В дикой панике матросня побросала свои трубы и кинулась спасаться, попрыгав со сцены прямо в сад. Ничего не подозревавшая военная публика, гулявшая в стороне от сцены, услышав выстрелы, насторожилась, а затем, увидев бегущих моряков, решила, что происходит облава на всем ненавистных матросов, стала преследовать бегущих. Загремели выстрелы из винтовок и револьверов, и вдоль уже тёмных дорожек сада началась охота за матросами.
У рампы открытой сцены между тем происходила другая, не менее нелепая картина. Пьяный есаул, заказавший «Марсельезу» оркестру, лез с кулаками на Долгорукого, который, в свою очередь, лез на казака, размахивая наганом. С обеих сторон спорщиков уговаривали однополчане, хватая за локти и оттаскивая назад. Кучка военных вокруг спорщиков росла с каждой минутой, и скоро вокруг сцены зашумела и заволновалась целая толпа офицеров.
− Не желаю!.. Довольно царей... нам только Кубань освободить, а там мы вам... покажем!.. − орал есаул.
− А, сволочь... большевик, я тебе покажу «Марсельезу»... мать твою так и расстак!.. − неслось ему в ответ.
Вдруг дикий крик есаула покрыл все голоса, потеряв совсем голову, он кричал уже слова команды:
− Кубанцы!.. ко мне... в цепь!..
Многоголосый крик после этого сразу оборвался, и толпа, словно расколовшись на две части, отхлынула на две стороны. Защёлкали затворы винтовок, затрещали кусты, в которых бегом рассыпались и ложились в цепь казаки и офицеры. Ещё минута, и между сторонниками «Марсельезы» и поклонниками царского гимна завязался бы форменный бой, если бы я не вспомнил внезапно устава военного общежития, согласно которому старший в чине разрешает все возникшие в офицерской среде недоразумения.
Этим старшим, к ужасу своему и смущению, оказался мирно дремавший на скамеечке отставной интендантский генерал, которого мы бесцеремонно и вытащили из тёмного угла в самую середину разгорячённой и озлобленной толпы. Генерал-майор Мошков, с которым мы три года спустя встретились в английском кампе Египта и вспомнили этот эпизод, не имел в себе ровно ничего военного, кроме формы, всю жизнь занимался счётом солдатских сапог и подштанников, и потому оказался до того перепуганным перспективой стать арбитром в этот жуткий момент, что буквально онемел. Его дёргали во все стороны, требовали суда и справедливости, орали каждый своё, делая широкие жесты, отчего чуть живой от старости, щуплый генерал совсем оробел и только всхлипывал по-птичьи, беспомощно воздевая руки к небу.
Среди невероятного крика и гвалта он, совершенно растерявшись, только лепетал какие-то отдельные слова:
− Ради бога!.. Господа!.. Я ничего не знаю!.. Давно в отставке... пожалуйста, господа!.. отпустите меня, ради бога...
Однако «господа» вокруг настолько разъярились, что никто не хотел ничего слушать, а тем более отпускать генерала.
Традиции офицерской среды, хотя и пошатнувшиеся при революции, сидели ещё крепко в присутствовавших, и генерал, несмотря на весь комизм его фигуры, всё же разрядил атмосферу. Вмешались офицеры постарше, и шум постепенно стал стихать. Страсти, так неожиданно вспыхнувшие, поуспокоились, и кубанцам удалось увести из сада пьяного есаула, после чего публика стала расходиться.