− Смена караулов разве входит в обязанности комендантского адъютанта?
− Нет, господин полковник, но комендант города приказал мне вчера обратить на это ваше внимание…
− Ах вот как!.. В таком случае потрудитесь передать вашему коменданту, что мой полк не презерватив, который можно растягивать на любой рост. Да смотрите, передайте это в тех же выражениях, в каких я вам это сказал!
Это было легко сказать, но трудно сделать, так как мой непосредственный начальник-комендант также был человек, имевший «свой характер». Он терпеть не мог длинных разговоров и требовал от всех в разговоре с ним, уж не говоря о докладах, чисто суворовской лаконичности. Всех любителей поговорить и в особенности женский пол, являвшихся к нему по разнообразным делам, он неизменно обрывал стереотипной фразой:
− Довольно-с, имею честь кланяться!
Перебитый на полуслове собеседник, с разгона останавливался и изумлённо спрашивал:
− Что-с?
− Имею честь кланяться! − возвышал голос свирепый комендант, и под гул его мрачного баса испуганный проситель вылетал ошеломлённо из кабинета.
Одновременно с этим из кабинета полковника слышался звонок, на который являлся я. «Выслушайте этот граммофон, ротмистр, узнайте, чего он просит, и доложите мне в кратких словах. Это всё-с! Имею честь кланяться!»
Раза два или три мне приходилось в качестве представителя комендантского управления ездить на ликвидации бандитов и мелких большевистских шаек, скрывавшихся в горах в окрестностях города и грабивших население. Однажды старик Якубовский от имени кооператива виноделов Мысхако выпросил у коменданта командировать меня туда ловить скрывавшихся по дачам большевиков, отставших от сорокинской армии и теперь при содействии сторожей терроризировавших местных буржуев. В сопровождении начальника милиции капитана Макарова и взвода казаков я отправился на Мысхако в какой-то праздничный день, когда управление не работало. Мы с Макаровым ехали впереди на легковой машине, сзади следовали на грузовике казаки. Верстах в девяти от Новороссийска на берегу моря в сторону Анапы среди густого леса были разбросаны дачи, виноградники и сады кооператива. Облава, умело организованная по дачам, дала до десятка арестованных, не оказавших почти никакого сопротивления и сдавшихся после первых выстрелов. Среди них было трое, несомненно, матросов, судя по сложению, рукам в смоле и татуировке на теле. Местные нотабли при предъявлении им арестованных подтвердили, что все арестанты им известны как бандиты и вымогатели, скрывавшиеся днём по пустым дачам, а ночью грабившие поселенцев.
К вечеру мы вернулись в Новороссийск и сдали всех, захваченных облавой, военному следователю. На другой день Якубовский явился ко мне на квартиру с корзиной вина, которую виноделы преподносили мне в благодарность за избавление от бандитов. К сожалению, корм оказался не по коню, так как я в те времена в рот не брал вина, и редкие напитки эти распили комендантские писари.
Странная вещь человеческая психология. В дни успехов Добровольческой армии, когда перед жидкими полками «кадетов» бежали целые красные дивизии, в каждом из нас было такое чувство непобедимости и уверенности в себе, что по ночам мы, заняв станицу, почти не выставив охраны, безмятежно спали, твёрдо уверенные в том, что большевики, ночевавшие от нас в двух верстах, и не подумают напасть ночью.
То же самое ощущение было у меня и в первые месяцы после занятия Черноморья, в тот период, когда Добровольческая армия продолжала победоносно наступать на всех фронтах. Во время экспедиции на Мысхако, ночью возвращаясь вдвоём с Макаровым по лесной дороге, вооружённые одними револьверами, мы и мысли не допускали, что нас могут атаковать красные, которыми кишели леса кругом, и костры которых мы видели на горах. Видимо, то же ощущение было и у красных в этот период, глазевших из леса на проезжавший мимо автомобиль с начальством.
То же самое было и впоследствии в первые месяцы 1919 года, когда я служил в Геленджике. В сопровождении одного-двух солдат я совершенно спокойно ездил в Новороссийск верхом по шоссе, тридцать вёрст идущем среди горного леса. Ездил и ночью, и ни разу не подвергся нападению, несмотря на то, что каждому ребёнку в округе было известно, что в горах между Туапсе и Новороссийском на положении «зелёных» скрываются сотни бывших участников Таманской армии.
Это положение и наша самоуверенность совершенно изменились через год, когда Белая армия стала терпеть неудачи на фронтах, и началось наше отступление. Большевики, скрывавшиеся в горах, сразу подняли голову и осмелели, в то время как нас стала одолевать непривычная до того робость. Не только поездки в Новороссийск по шоссе, но даже вечерняя прогулка за город стала грозить серьёзной опасностью. Вместо уверенности в себе и презрения к красным я стал ощущать вокруг себя нарастающую опасность, и вместо прежней беспечности никогда не забывал принять необходимые меры к тому, чтобы эта опасность не застала меня и моих людей врасплох. Прежде трусливые и невидимые, «зелёные» к этому времени набрались уже такого куража, что их можно было видеть и невооружённым глазом не только ночью, но и днём.
А между тем, в сущности, ни в Черноморье в общем, ни в Геленджике в частности, ровно ничего не изменилось, так как фронт, где переменилось военное счастье, по-прежнему отстоял от нас на добрую тысячу вёрст.
Однако всё это случилось много позднее, и потому, чтобы не забегать вперёд, возвращусь к последовательному изложению событий. Дабы окончательно умиротворить население и вернуть его к обычным занятиям, приказом коменданта, который у меня сохранился до сегодняшнего дня, население обязывалось немедленно сдать всё имевшееся на руках оружие под страхом ответственности по законам военного времени. После опубликования этого приказа всё помещение управления было немедленно завалено чуть не до потолка грудами винтовок, револьверов, и даже пулемётов всех марок и калибров. Приходилось только диву даваться, какая страшная масса оружия скопилась в период революции и гражданской войны в руках населения. Всё это оружие немедленно сплавлялось нами в полки и, конечно, мой конный при этом дележе отнюдь не пострадал.
В середине сентября стоявшие в Новороссийске части, город взявшие, выступили на юг, и мне пришлось навсегда расстаться с товарищами по полку.
В первые же дни занятия Новороссийска в городе обнаружились мои родственники, о которых я не имел ни малейшего представления. Началось это знакомство с неизвестными родными с того, что в первую ночёвку в городе, когда едва окончился уличный бой, один из офицеров моего эскадрона, занимавший со своим взводом какую-то окраину, познакомился там с двумя барышнями, которые оказались будто бы «вашими родственницами, господин ротмистр». После долгих розысков по туманным указаниям сотника, где-то на Штандарте я обнаружил особняк, и испуганная горничная на мои вопросы сообщила, что её барыня в девичестве носила фамилию Марковой. В особняке, как выяснилось затем, проживала бежавшая от большевиков из Питера семья Николая Николаевича Лазарева, женатого на кузине моего отца Наталье Николаевне. Семья эта, кроме названных лиц, состояла из сына, молодого человека лет двадцати, и дочери, девочки пяти лет. Таинственные две барышни оказались дочерями генерала Верховского и никакого отношения ко мне не имели, хотя и проживали у Лазаревых.
Лазаревы до революции были очень богатыми людьми, как сами по себе, так и по отцу Натальи Николаевны − члену Государственной думы Николаю Львовичу Маркову 1-ому, имевшему многомиллионное состояние. После занятия Новороссийска, где они скрывались, добровольцами они ожили, тётка Наталья Николаевна, отойдя от красного террора, даже пыталась создать иллюзию прежней жизни, организовав у себя нечто вроде политического салона, в котором бывали генерал Кутепов, его штабные офицеры, Сенько-Поповский и другие, знакомые Лазаревым ещё в старое время. При содействии Кутепова, которого они знавали в Питере молодым преображенским офицером, Николай Николаевич скоро связал свою судьбу с Добровольческой армией. Он поступил на службу секретарем Особого совещания при главнокомандующем, на что ему давало право образование в Училище правоведения и служба в Сенате. В этой должности он и умер в 1919 году от сыпного тифа в Новороссийске. Почти одновременно в доме Лазаревых скончался и отец Наталии Николаевны, мой дед Николай Львович, приехавший к дочери незадолго перед тем из Кисловодска, где он проживал после революции.