Колотя ножнами шашки извозчика, я, как угорелый, помчался в театр. Кутепов, как всегда, сразу понял положение вещей и принял решение. «Немедленно берите мой конвой и отправляйтесь в порт! Приказываю, под вашу личную ответственность, не допускать никого к канонерке. Если не будет другого способа, открывайте огонь и перестреляйте всю эту сволочь. Отправляйтесь и… на рысях!»
В тёмном и безлюдном порту стояла мёртвая тишина, когда мы, задыхаясь от бешеного бега, подбежали к воротам каботажной пристани. Немецкая канонерка огромной чёрной массой стояла у самой стенки, слабо освещённая немногими огнями, и казалась совершенно безлюдной. Однако не успел гулкий топот казачьих сапог нарушить покой ночи, как на корабле, словно по волшебству, всё ожило. Зазвенели тревожно звонки, палуба осветилась, и у орудий замерли тёмные неподвижные фигуры, после чего судно опять погрузилось во мрак. Немцы, очевидно, хорошо разбирались в русской действительности и были начеку. Рассыпав взвод казаков в цепь перед воротами, я сталь ждать. Кругом была ночная тишина, и только дальний лай собак отзывался эхом в горах. Не прошло и пяти минут, как издали сначала чуть слышно, а потом всё явственнее послышались вздохи духового оркестра. Медные звуки нарастали и скоро заполнили тишину ночи. Из-за угла улицы на набережную при свете луны как-то сразу высыпала и заполнила мостовую густая чёрная толпа.
Я выступил вперед на ярко освещённое месяцем место и поднял руку. Оркестр вздохнул в последний раз и замолк на полутакте. Наступила звенящая тишина, которую через мгновение нарушил хорошо знакомый густой и хриплый бас Малахова, отделившегося от черневшей толпы.
― А... это вы опять на моём пути, господин ротмистр?.. Чем на этот раз мы обязаны честью вас видеть?
― Вот что, господин есаул, ― прервал я его, ― бросим комедию там, где дело пахнет драмой. Ваши намерения известны, и по приказанию военного губернатора я предлагаю вам и всем, здесь находящимся, немедленно покинуть порт, так как я прислан сюда с казаками для того, чтобы ни в каком случае не допустить вас напасть на немцев. Если вы не послушаете слов, тем хуже и для вас и для меня, я должен буду открыть по вам огонь!
― То есть как это... огонь? ― изумился Малахов. ― Стрелять по русским офицерам, защищая… немцев?.. И вы всерьёз будете стрелять?!
― Буду, господин есаул! А потому, чтобы не ставить меня в эту необходимость, прошу вас всех немедленно покинуть порт и разойтись.
После этих слов, сказанных соответствующим тоном, толпа позади Малахова глухо загудела, и из общего говора я расслышал несколько голосов, которые уговаривали других. «Довольно, господа, всё равно не удалось... приказание Кутепова!.. В другой раз!.. Они от нас всё равно не уйдут!» Заметив, что моё дело, очевидно, выгорает, я воспрял духом. Зато окончательно обеспокоились всей этой непонятной сценой немцы. На канонерке зазвенели опять электрические звонки, послышались короткие команды, на палубу высыпала команда, и пушки канонерки откровенно повернулись в нашу сторону.
Надо было кончать. Я опять поднял руку.
― Внимание, господа офицеры!
Когда шум голосов затих, я умышленно громко спросил Малахова:
― Скажите, есаул, вам известно, что в Керчи стоят немецкие миноносцы?!
― Известно…
― А вам известно, что если вы сегодня нападёте на канонерку, то завтра немецкие корабли будут здесь и разнесут город к чёртовой матери. Вы этого хотите?.. Так тогда вы не офицер, а большевистский провокатор и наш враг!
― Что вы сказали? ― заревел Малахов и угрожающе двинулся ко мне. Но теперь уже обозлился я. Обернувшись к молча стоявшим сзади казакам, я скомандовал им прерывающимся от злобы голосом:
― Взвод… по бунтующей сволочи… пальба залпом!
Щёлкнули затворы винтовок, и в ответ толпа позади Малахова, глухо охнув, сразу поредела и стала таять. Тёмные фигуры одна за другой зашмыгали в переулки, стараясь быть незамеченными. Остановился, несмотря на всю свою привычную наглость, и Малахов, для него тоже стало ясно, что мне стоит бросить последнее слово команды, и произойдёт непоправимое.
Видя, что дело проиграно, он, словно в раздумье, медленно повернулся, бормоча проклятия, и окружённый группой своих друзей волочащейся походкой медленно скрылся за углом улицы. Беспорядочной толпой, стуча сапогами, за ним потянулся и оркестр, тускло поблёскивая медью.
― В чём дело, римайстер? ― послышался вдруг сзади меня чей-то голос с сильным иностранным акцентом. Я обернулся, как ужаленный, и оказался лицом к лицу со знакомым немецким офицером, который незаметно для нас сошёл с канонерки.
― Ничего, господин лейтенант... просто маленькое недоразумение… сюда приходили пьяные солдаты…― смущённо пытался я объяснить ему положение.
― О-о да… да… я понимаю, ― протянул он, ― во всяком случае… мы вас благодарим... ссориться нам ведь не нужно?
Я пожал его протянутую руку и ничего не ответил. Было всё ясно без слов и очень обидно. Немцы всё видели и всё понимали.
На другой день по приказу генерала Кутепова Малахов был арестован и на неделю посажен на гауптвахту. К сожалению, этим вся история для него и ограничилась, так как он был участником Ледяного похода и носил на груди меч в терновом венце из шиповника, а эта категория людей в Добровольческой армии была на особом, привилегированном положении. Кутепов, тоже участник похода, не только эту привилегию признавал, но и где можно поддерживал, далеко не всегда в интересах дисциплины.
Полковник Сукин, занимавший до революции должность начальника Новороссийского отдела пограничной стражи, в сентябре был назначен на ту же должность при Добровольческой армии. Будучи благодарен мне за защиту его сына, преданного военному суду, о чём речь была в своём месте, и зная, что я хотел бы служить в Геленджике, он предложил мне должность начальника геленджикского отряда. Перспектива быть самостоятельным начальником в родных и знакомых местах теперь, ввиду беременности жены, мне особенно улыбалась, почему я и дал Сукину своё согласие.
Комендант города, которому я изложил мотивы своего перевода, мрачно согласился, как мрачно он делал всё в жизни. Официальный перевод также не представлял никаких затруднений, и через неделю приказом по Добровольческой армии я был переведён в Особый пограничный отдел.
Сдав дела своему заместителю, я, прежде чем окончательно переселиться с женой в Геленджик, решил сначала выехать туда один, чтобы разведать условия службы и подыскать квартиру, так как в нашем имении на Тонком Мысу жить ввиду его неустройства явно не приходилось.
В знакомой мне с детства геленджикской гостинице Лазаря Пасхалидиса, теперь холодной и пустой, как гробница, я оказался единственным постояльцем. Полковник Чистяков, скучавший в глухом и безлюдном в то время городишке, встретил меня как нельзя любезнее и, видимо, был искренне рад свежему человеку, так как весь его «штаб» состоял из полудюжины серых и малокультурных прапоров.
В царской России служба пограничной стражи была одной из наиболее хорошо организованных, как в смысле строевом, так и в особенности хозяйственном. Пограничные посты, или кордоны, представлявшие собой казармы пограничных войск, были разбросаны в десятке вёрст друг от друга по всем необъятным границам Российской империи. Каждый кордон представлял собой не только казарму для солдат пограничников, но также и квартиру офицера, канцелярию поста или отряда. Рядом с постом находились хозяйственные постройки, конюшни и амбары кордона, так как всё довольство и хозяйство поста, иногда вмещавшего до полуроты солдат, отряд вёл сам. Пограничники старого времени отличались большой хозяйственностью, имели огороды, бахчи и даже посевные поля, уж не говоря о том, что на постах имелись коровы, свиньи, овцы и домашняя птица. Пограничные офицеры жили настоящими помещиками и прекрасно оплачивались, так как известный процент с задержанной контрабанды шёл пограничникам, её задержавшим. Все помещения пограничных войск были построены прочно и солидно, из камня и кирпича, и издали напоминали собой помещичьи усадьбы или, во всяком случае, богатые хутора. В Черноморской губернии, где граница шла вдоль берега моря, служба пограничной стражи была, благодаря прекрасному климату и красивой горно-лесной природе, особенно приятна, и я ещё в первое моё посещение Черноморья в 1916 году имел намерение перевестись со временем сюда на службу, где охота и природа меня особенно привлекали.