Перепуганный шофёр заявил, что машина попортилась, да это было и лишнее, так как вытащить её назад на шоссе всё равно не представлялось возможности. Чертыхаясь и проклиная всё на свете, мы тронулись в дальнейший путь пешими под проливным дождём, не перестававшим ни на минуту.
Предстояло проделать ночью по горам около двадцати вёрст, шлёпая при этом чуть не по колено в воде. Бросив на произвол судьбы живописно застрявший над пропастью автомобиль, мы, взявшись под руки для крепости, бодрым военным шагом двинулись в дорогу. Через три часа, мокрые до костей, усталые и голодные, мы вошли в спящий город, где уже не светилось ни одного огня.
Хуже всего пришлось из всей компании мне, не имевшему с собой ни запаса белья, ни лишней одежды, хотя Чистяков со своей стороны сделал всё возможное, чтобы облегчить эту печальную участь, прислав в гостиницу со своим адъютантом бутылку коньяку, тёплый халат и два одеяла.
На другой день, ещё в сырой от дождя одежде, я выехал в Новороссийск на «Отважном», который, несмотря на годы безвременья, неизменно продолжал поддерживать связь с Геленджиком.
Серия неприятностей, начавшаяся в Береговом, продолжалась и после приезда моего в Новороссийск. 3десь меня встретила крупная и скверная новость. Оказалось, что Сукин, под влиянием своего помощника подполковника Кокаева, не сдержал слова и, вместо назначения меня на должность начальника отряда назначил всего лишь начальником геленджикского поста, т.е. всего-навсего на должность младшего офицера. Выходило, что, оставив службу в комендантском, я добровольно пошёл на снижение.
Объяснялось это переназначение, как выяснилось впоследствии, тем, что как Сукин, так и Кокаев, были старыми пограничниками, везде и всюду тянувшие из корпоративного чувства своих прежних сослуживцев, независимо от их качеств и способностей. На предложенное ранее мне место начальника геленджикского отряда был назначен ротмистр Пелёхин, хотя и непригодный совершенно к военной службе вообще, но зато служивший в царские времена пограничником.
Протестовать было поздно, да и бесполезно, оставалось примириться с неизбежным. Приехали мы с женой на службу в Геленджик в самое скверное время года в этих местах, а именно в конце сентября. Норд-ост свирепствовал здесь вовсю, и городишко казался совершенно вымершим. Квартирный вопрос в это время в Геленджике обстоял одновременно и очень просто, и очень сложно. Три четверти всех домов и дач совершенно пустовали, и в порядке военного постоя я мог занять с женой любую дачу в любом месте. Однако затруднение при этом заключалось в том, что все эти дачи предназначались при постройке исключительно на летний сезон и были совершенно не пригодны для жизни в них зимой. С большим трудом я отыскал небольшой флигелёк в четыре комнаты, где имелись печи, но, увы, при ближайшем рассмотрении оказалось, что в нашем новом жилище были никуда не годные окна и двери. Несмотря на то, что печи топились круглые сутки, холод во флигеле стоял звериный, так как норд-ост проникал во все щели, и к утру у дверей надувал грудку белого инея.
Мебели оказалось достаточно, но мы столкнулись с затруднениями хозяйственного характера. Оказалось, что моя Женя, несмотря на полтора года семейной жизни, совершенно не знакома с тем, как люди готовят обед. До этого военно-походная жизнь избавляла нас от этой заботы, теперь же она себя начинала обнаруживать.
Повторилось почти то же самое, что тридцать лет тому назад произошло с моими родителями в далёком Туркестане. Ни жена, ни привезённый из Новороссийска с нами Афонька ровно ничего не понимали в кухонном деле. Женя до этого занималась исключительно кухней латинской, Афоня же вообще ни в чём, кроме своего узкого крестьянского дела, не понимал. Был он типичным представителем тех миллионов крестьян, которых насильно оторвали от земли и дома и именем которых вот уже двадцать лет подряд оперируют разные мечтатели во вкусе Чингисхана и Торквемады.
Сколько тысяч и тысяч таких несчастных Афонек погибло в страшные годы войны и революции в холоде, вшах и ужасе, страшно и подумать. Безропотно ложились они головами на все четыре стороны по всей огромной стране, поливая горячей кровью чужие поля в Белоруссии, в Галиции, в степях Дона и Кубани… Ветер разнёс их имена и стоны.
Если красноармейский Афонька оказался как две капли воды схожим со своим туркестанским коллегой тридцать лет тому назад, то нельзя сказать, что три десятка лет не отразились на психологии русской барыни. Врачиха оказалась в нужный момент гораздо догадливее и практичней институтки старого времени. Приготовленный женой по поварской книге обед оказался почти съедобным, хотя его приготовление и заняло весь день с утра до шести часов вечера. На это были свои и весьма серьёзные резоны. Опасаясь, что мяса могло не хватить на нас троих, хозяйка приобрела для обеда… одиннадцать кило филе. Это количество сохранялось на нас двоих и впоследствии, когда был нанят повар-армянин. Он долгое время ставил в счёт 10 кило мяса ежедневно, и молодой хозяйке это количество казалось нормальным на основании её первого кухонного опыта.
Глухое и унылое время были осень и зима 1918-19 годов в Геленджике. Городок представлял собой полную пустыню; кроме местных немногочисленных жителей, в нём никого не было, и огромное большинство домов стояло заколоченными.
Служба моя ограничивалась ежедневной прогулкой на пустой и полуразрушенный кордон, так как из Новороссийска нам солдат не присылали, а проект формирования отряда из местных жителей окончательно провалился. После инспекторской поездки полковника Чистякова в Береговое и тамошней экзекуции не только добровольцев не оказалось, но и мобилизованные предпочитали бежать в горы, чем служить такой власти. В горах, благодаря такому положению вещей, скоро образовались целые отряды дезертиров, к которым присоединились большевистские агенты и остатки антоновских банд. Всё это вместе взятое положило начало так называемой «зелёной армии», которая через два года сыграла решающую роль в гибели Добровольческой армии. В лесу «зелёные» пребывали в минуту опасности и преследования их воинскими частями, в остальное время проживая спокойно по домам по горным селениям и хуторам, малодоступным добровольческому начальству.
К весне 1919 года «зелёные» осмелели и начали понемногу нападать не только на отдельных солдат, но и на небольшие части добровольцев в районе Туапсе – Геленджик. Так как Геленджик не имел никакого гарнизона, то Чистяков весной затребовал к нам роту Партизанского полка, которая поселилась в пустом курзале, рядом с моим кордоном. Этот последний на деньги, отпущенные из отдела, а также на чисто местные средства мне удалось отремонтировать, и весной в нём поселилось около дюжины пограничников-добровольцев, почти исключительно вольноопределяющихся, родители которых предпочитали видеть своих сыновей на тыловой службе, чем пустить на фронт под большевистские пули. Надежды эти, как и большинство человеческих надежд, не оправдались: наш тихий и сонный Геленджик скоро превратился в самый настоящий фронт, едва ли не более опасный, чем под Орлом и Курском.
Наличие в горах, со всех сторон обступивших город, «зелёных» с лета 1919 года стало причиной постоянных ночных тревог в Геленджике, при которых весь гарнизон каждый раз принимал меры к защите местечка.
Обычно с вечера или даже позднее из комендатуры в части сообщалось, что, по сведениям контрразведки, ночью предполагается нападение «зелёных». Немедленно патрули партизан и все наличные офицеры занимали караулы на перекрёстках и на пулемётных заставах. В большинстве случаев тревоги эти оканчивались ничем, и мы только даром промучивались ночи напролёт без сна.
Контрразведка в Геленджике работала из рук вон плохо, как и вообще везде в Добровольческой армии. У нас она была представлена уже упомянутым раньше таинственным Петровым, прапорщиком Ульбрихом и длинным и тощим, как колодезный журавель, следователем Кващевским. В качестве «осведомителей», кроме того, работали старый всем известный отставной жандарм Семёныч и мальчишка-доброволец из местных жителей Колька. Вероятно, у разведки имелись и другие агенты, но это дела не меняло, так как за всё своё существование в Геленджике это учреждение ничем себя не обнаружило, и существование её было совершенно бесполезно. Все сведения, сообщаемые ею в порядке осведомления коменданту, никогда не соответствовали истине и были лишь причиной бесполезных тревог. Женя, находившаяся в это время в последних месяцах беременности, переживала эти тревоги в особенности тяжело. К лету положение вещей в Геленджике ещё более ухудшилось, так как стоявшая в нём партизанская рота под командой боевого и дельного капитана ушла на фронт, а взамен её были присланы три второочередные сотни пластунов.