Барышни мои, которых она приняла по очереди, вышли от старухи взволнованные и не стали особенно распространяться о том, что им было предсказано. Яновская только упомянула, что старуха видела её далеко на севере ухаживающей за ранеными. Впоследствии я слышал, что действительно она была сестрой в армии Колчака.
Когда я в свою очередь вошёл к старухе, она предупредила, что сильно устала от напряжения воли и потому долго заниматься со мною не может. Взяв за пульс мою правую руку, она, плавно поглаживая её, медленно и с расстановкой стала описывать то, что видит из моей будущей жизни. Таких картин она рассказала мне три. Первая − я вхожу в комнату, в которой стоит кровать, на ней лежит женщина в белом. Подойдя к ней, я протягиваю женщине маленькую белую коробочку. Это несложное видение исполнилось сразу же по возвращении моём домой, так как я купил жене в городе папирос. Уже после того, как я отдал их жене в точно описанной обстановке, я вспомнил предсказание. Вторая картина также получила своё исполнение через несколько дней. Она заключалась в том, что я ехал с солдатами по морю в лодке, «не имевшей кормы, а с обеих сторон два носа», к обрывистому берегу, шёл по лесной тропинке к каменному зданию с зубчатой крышей и был встречен на пороге его хромой женщиной. Лодка «без кормы» был наш кордонный вельбот с потопленного матросами в Новороссийске броненосца, дом с зубчатой крышей был отцовский дом на Тонком Мысу, а хромая женщина – моя мачеха Мария Васильевна. Третья картина заключалась в том, что я в волнении ходил по комнате, раздумывая, принять или не принять мне предложение, изложенное в письме за «пятью красными сургучными печатями», лежавшем на столе. Через месяц я действительно получил такой нелепый конверт с предложением от коменданта быть членом военно-полевого суда, от чего я имел право отказаться и отказался.
Была и четвёртая картина, предсказанная гадалкой, которая не исполнилась до сегодняшнего дня. Состояла она в том, что я верхом во главе конного отряда стою перед дымящимися развалинами, но кто знает, что нас ждёт впереди, а дымящихся развалин будет, вероятно, достаточно и в будущем.
Через несколько дней после отъезда барышень и треволнений, связанных с появлением нового члена семьи, я отправился на Тонкий Мыс, чтобы объявить старикам о рождении дочери и звать папу в крёстные отцы первой его внучки. Отец радостно улыбнулся новости и только пожалел, что родилась девочка, а не мальчик.
− Это почему, не всё ли равно, мне наследник, что ли, нужен? Что ему по нынешним временам наследовать?
− Всё-таки лучше... мальчику жить на свете легче.
В крёстные матери я пригласил, там же на Тонком Мысе, нашу соседку по имению барышню-художницу Ландшевскую, которой это предложение не очень понравилось, она предпочитала, чтобы я был её поклонником, а не кумом.
Узнав во время крещения, что у нас не имеется ещё свидетельства о браке, отец пустился в неуместные разговоры, поддержанные мачехой, но я решительно попросил оставить эту тему, что очень задело Марию Васильевну, которая стала больше прежнего возбуждать отца против Жени. Это нас трогало мало, так как жили мы разными домами, я был совершеннолетним и самостоятельным человеком, и прошлое нашей семьи было таково, что не отцу с мачехой было читать мне нотации и ставить себя в пример.
Священник, совершавший крещение, оказался менее щепетильным в вопросах законности нашего союза с Женей и удовольствовался бумажкой о нашем гражданском браке, выданной в своё время Тифлисским городским комиссаром.
Однажды вечером к воротам нашей дачи подъехал городской парный фаэтон из Новороссийска, из которого грузно вылез Асаф в сопровождении своей супруги. После первых приветствий и поцелуев выяснилось, что Асаф привёз свою жену к нам на временное жительство, так как должен её оставить на неопределённый срок, ввиду того, что Черноморский конный дивизион, в котором он служил, назначен в карательную экспедицию в горы против «зелёных», и дня через три пройдёт через Геленджик дальше. В партикулярном разговоре «поручик Ахметов» наедине объяснил мне начистоту, что поведение его Милочки оставляет желать, к сожалению, лучшего, и каждый раз, когда он отлучается из дому, по возвращении узнаёт весьма неприятные для его чести вещи. Следуя по этой причине хорошей турецкой пословице, гласящей «не верь коню в поле, а жене в доме», он меня просил, как «друга и брата», не только приютить Милочку у себя, но и… иметь за ней глаз.
Бедный турок при всём этом щекотливом для него разговоре имел чрезвычайно смущённый вид и страдал от своего трудного и неприятного положения. Я искренне его успокоил, обещал неусыпный надзор за его женой, и он, удовлетворённый, уехал в тот же день обратно. Милочка при всех этих переговорах, наоборот, вела себя совершенно невозмутимо и приняла распоряжение мужа на свой счёт равнодушно. Это была крупная и пышная брюнетка, с восточной точки зрения могущая сойти за красавицу, видевшая в жизни всякие виды.
Уезжая, Асаф отозвал меня в сторону и как бы услуга за услугу предложил одну дружескую комбинацию. По его словам, в настоящий момент в Новороссийском порту стоит гружённая табаком большая фелука из Стамбула, одного турецкого купца, которого хорошо знает он, Асаф. На днях этот купец, продав товар, отправится домой и будет идти мимо Геленджика. По проекту Асафа, я должен с «верными людьми» выехать в море навстречу турку, перебить на фелуке весь её экипаж и забрать деньги, которые мы должны поделить «по-братски». О моменте выхода из Новороссийска фелуки он меня известит телеграммой.
Моим отказом от этого блестящего и доходного предприятия Асаф был несказанно обижен и огорчён; по его сведениям, это должно было нам с ним принести не меньше трёх миллионов. Восточная его психология никак не могла вместить того, что я отказываюсь по причинам морального порядка, и он уехал огорчённый, полагая, что я отказываюсь из-за того, что нет под рукой «верных людей», на которых можно было бы положиться, так как после революции «русские солдаты стали сволочами».
Милочка осталась жить у нас, жуя, как корова, целый день какие-то вонючие конфеты, привезённые ею целым мешком. Скучала она невыразимо в непривычной для неё обстановке и откровенно зевала во всю свою розовую пасть. Ежедневно я выводил гулять её на берег моря для проветривания, что скоро повлекло за собой нежелательное любопытство. В таком маленьком городке, как Геленджик, появление видной и красивой бабы, да ещё носившей на себе несомненное «кашэ» её прежней профессии, не могло не обратить на себя внимание понимающих в этих делах людей.
Уже через два дня после появления Милочки на берегу моря меня остановил в городе сам бравый полковник Шмидт и с военной простотой приступил сразу к делу.
− Что это за брюнетку вы у себя скрываете, ротмистр?
Я объяснил, кто эта брюнетка и почему она находится у меня в доме. Полковник всем этим очень заинтересовался, навёл кое-какие справки и получил сведения. При следующей нашей встрече с подкупающей откровенностью старого солдата он перешёл в решительное наступление.
− Послушайте, ротмистр, − с дружеским упрёком сказал он, − ну, что вы дурака валяете?.. Ни себе, ни людям. На кой дьявол вы её караулите, пустите погулять одну, а об остальном мы уже позаботимся. Ведь я же знаю – это Милка Шпингалет из новороссийского «Шато де флёр».
− Это дело прошлое, господин полковник, теперь она жена офицера.
− Да будет вам!.. Какая там жена, я вас прошу, отпустите её одну.
− Не могу, господин полковник, слово дал товарищу.
− Да плюньте… не я первый, не я последний, ей наплевать, а мне… удовольствие.
Удовольствия этого бравый полковник так и не получил, так как скоро развернулись у нас в Геленджике неожиданные и драматические события, в которых бедный наш Асаф сыграл не последнюю роль, а полковнику Шмидту было уже не до любовных похождений.