До этого Асаф успел ещё раз примчаться из Новороссийска в Геленджик на два дня, чтобы повидать свою Милочку и предложить мне новую комбинацию в виде компенсации за охрану жены от посторонних покушений.
В Геленджике во времена добровольчества снова появились турки-рыбаки, занимавшиеся здесь до войны ловлей дельфинов. Ещё мальчишкой я досадовал на этих «кардашей», разводивших при выварке дельфиньего жира невероятную вонь на всех пляжах.
С этими своими земляками, смотревшими почему-то на Асафа весьма почтительно, он свёл скоро дружбу, вошёл с ними в таинственные переговоры и кончил дело тем, что предложил мне «поймать контрабанду». Отказываться на этот раз не было никакого резона, так как это было моё прямое дело, как пограничника, и мы приступили к делу.
Весь план захвата контрабанды составил сам Асаф, и мне не оставалось ничего другого, как его осуществить. По указаниям турецких информаторов мы непроглядной ночью засели в засаду с Асафом и пятью солдатами-немцами в одном из самых глухих углов залива, у задней стены общественных бань. Темнота была такая, что мы не видели друг друга. Около полуночи со стороны моря мы услышали звуки, обычно сопровождавшие подход небольшого парусного судна. Вскоре можно было ясно различить скрип уключин и плеск вёсел. Контрабандисты-греки начали выгрузку товара. По инструкции, данной нам Асафом заранее, мы не должны были подавать признаков жизни до того момента, пока он сам не даст нам сигнал.
Часа через полтора, показавшихся мне вечностью, из тьмы раздался быстрый шёпот Асафа: − Стреляй, Толя… стреляй скорее!
− Куда стрелять?.. − изумился я, не видя перед собой ничего, кроме мрака.
− Стреляй, ради бога, скорее!.. Всё равно куда, только стреляй!..
Не расспрашивая дольше, я сразу разрядил всю обойму своего маузера в невидимое небо. За нашей спиной, всколыхнув тишину ночи, грохнул залп моих пограничников, гулко покатившийся эхом по горам.
− Беги за мной… беги скорее! − заорал из мрака голос Асафа, едва смолкли в дальних ущельях отзвуки выстрелов. Асаф, как ночная птица, видел в темноте, потому что, таща меня за рукав, бежал куда-то, но куда именно, я, знавший Геленджик, как свой карман, всё же определить не мог. Тяжело дыша, он остановился перед стоящим на самом берегу моря длинным и низким зданием. В окне мелькнул и пропал огонёк.
− Здеся, − прошептал, задыхаясь, Асаф и замолотил рукояткой своего нагана в дверь.
На наш яростный стук никто не ответил, и дом молчал, как могила. Потеряв надежду войти легально, я приказал солдатам выломать двери. Дом из многих комнат, казалось, пустовал, и только в самой дальней мы обнаружили грека хозяина и его жену, притворявшихся спавшими.
В спальне сильно пахло коньяком, и когда солдаты, сбросив на пол вслед за хозяевами тюфяки, обнажили деревянную кровать, на ней оказался ряд коньячных бутылок, уложенных в аккуратные ряды. В других комнатах также было найдено около десятка бутылок того же напитка греческой фирмы «Метакса». Однако всё это Асафа не удовлетворило, и он продолжал настаивать на том, что где-то в этом доме спрятано большое количество контрабанды. При тщательном обыске мы наткнулись на крохотный сарайчик для дров, в котором без всякой видимой причины стоял острый коньячный запах. Убрав с пола дрова, мы обнаружили люк, спустившись в который, Асаф радостно заржал.
Чистый и прекрасно оборудованный цементный подвал был устроен под домом с таким расчётом, что одна его стена выходила прямо в море. Потолок его несколько выступал и служил пристанью, очень удобной для незаметной выгрузки товаров, и снабжённой каменной лестницей, опускавшейся прямо в воду. Не подлежало сомнению, что и дом, и подвал были построены в прежние времена исключительно для контрабандных целей.
Утром при составлении протокола выяснилось, что контрабанда, состоявшая из коньяку, табаку и одеколону, а равно и удобный домик, принадлежали местному богачу и общему приятелю Лазарю Пасхалидису, который и заплатил полагавшийся с него помимо конфискации товара штраф, не моргнув глазом. Контрабанда в Геленджике считалась честным трудом и отнюдь не предосудительным занятием.
Больше всех был доволен Асаф, с которым мы заработали по нескольку тысяч, полагавшихся нам по закону за задержанную контрабанду. В тот же день он, погрозив со свирепым видом пальцем жене, но ничего ей не сказав, отбыл в Новороссийск.
Было благоухающее летнее утро, какие бывают только на берегу Чёрного моря, когда мы с полковником Шмидтом и его штабом вышли для встречи подходящего из Новороссийска Черноморского конного дивизиона. Издали, с уходящего в горы шоссе, слышались странные звуки, оказавшиеся при приближении мелодией своеобразного походного оркестра из зурны и бубнов. Через минуту из-за поворота дороги вывернулась и с шумом потекла к нам пёстрая толпа, напоминавшая цыганский табор. При ближайшем рассмотрении это и оказался ожидаемый нами Черноморский дивизион, следовавший в порядке, который именуется в кавалерии «справа бардачком». Впереди всех ехал есаул Малахов, восседая верхом на крохотной лошадёнке, которая настолько не соответствовала огромному росту своего всадника, что Малахов, сидя на ней, время от времени свободно переступал по дороге ногами, обутыми почему-то в туфли. За этой более чем странной фигурой в живописном беспорядке валила толпа конных и пеших людей, одетых и вооружённых с большой фантазией. Были здесь одетые как солдаты регулярной кавалерии, но сидевшие на казачьих сёдлах, были пешие в кавказских черкесках с пиками, но пешие были какие-то полуштатские фигуры, сплошь замотанные пулемётными лентами и, наконец, горцы самого разбойного вида, обвешанные всевозможным холодным и огнестрельным оружием до ручных бомб включительно. Всё это галдело, ругалось, пылило и шумело, производя впечатление дикой орды, не будь среди них нескольких фигур, одетых в офицерское платье.
Подъехав к нашей, потерявшей от изумления речь, группе, Малахов натянул поводья, завалился назад и, подняв вверх длинную, как дышло руку, заорал диким голосом:
− Дивизион, сто-о-й!..
Пёстрый табор остановился и постепенно замолк. Переступив ногой в туфле через голову своего коня, Малахов неверной походкой, волоча ноги, подошёл к Шмидту и, небрежно ткнув руку к козырьку, ещё небрежнее пробормотал:
− Э-э... честь имею явиться с дивизионом… в ваше распоряжение.
Шмидт, всегда подтянутый строевой офицер, от изумления онемел, но затем, встрепенувшись, жестом пригласил Малахова в комендантское управление, где на столе уже лежали карты предстоявшей кампании против «зелёных».
− Сейчас я вас познакомлю, есаул, с местной обстановкой, − говорил полковник, шагая рядом с великаном, − и объясню вам диспозицию, которую мы тут выработали в интересах дела…
− Что?.. диспозицию! − вдруг захохотал Малахов, остановившись посреди улицы и громко икнув. − Н-нет, господин полковник... никаких диспозиций! − замотал он головой, вихляясь всей своей длинной и нескладной фигурой. − Ведь мы с вами, полковник, с-старые добровольцы, з-зачем нам диспозиции?
Мы все остановились, ошеломлённо глядя на Малахова во все глаза. Меня поразило в этот момент его лицо, ещё молодое и тонкое, с признаками несомненного вырождения. Оно совершенно не соответствовало глазам, мутно-голубым, старым и тяжёлым глазам непроспавшегося убийцы…
Было очевидно, что он, Малахов, был совершенно пьян, вряд ли отдавал отчёт в своих поступках и держался на ногах только по привычке. Круто повернувшись, он вдруг заорал, обращаясь к своему эскадрону:
− Дивизион, садись!
Затем, подойдя к своей кляче, пошатнувшись, влез на неё и, сделав полукруглый жест рукой отряду, молча двинулся по дороге из города. Мы окаменели на месте и опомнились только тогда, когда мимо повалила с гулом и звоном пёстрая толпа дивизиона. В хвосте её насмешливо дребезжала старая двуколка, на которой среди поклажи выглядывали швейная машина и граммофонная труба, блестевшая на солнце…