На вокзале в Новороссийске меня встретила телеграмма о том, что я должен прибыть уже не в Екатеринодар, а в Ростов, куда ввиду успехов армии было переведено Управление внутренних дел.
По приезде в Ростов я отправился в «Центральную» гостиницу, которая была занята тогда под управление Особого совещания, чтобы повидать тётку Лазареву и узнать у неё новости. В соответствии с улучшением и упрочнением дел Добровольческой армии, Особое совещание теперь почти совершенно напоминало собой настоящее министерство, что отражённым светом сказалось и на служащей в нём Наталье Николаевне. Она не только приняла свой прежний вид величественной светской дамы со связями, но и заметно важничала. В её тоне при разговоре стали проскальзывать нотки покровительства, даже в разговоре со мной, что было очень забавно, если принять во внимание, что всего несколько месяцев назад в Новороссийске она сама искала моего покровительства и защиты. Незадолго до переезда тёти из Екатеринодара у неё скончался от сыпного тифа муж, милейший и добрейший Николай Николаевич, которого она горячо любила. Эта потеря заметно не отразилась на железном характере тётушки; старая светская выправка не дала ей раскиснуть. С нею в «Центральной» же гостинице жил её сын Юра Фёдоров, незадолго до этого вернувшийся из своей опасной командировки в Москву. Командировка была связана с каким-то политическим поручением ставки, но тайной причиной этого страшного риска, которому подвергался во всём подчинявшийся матери Юрий, был её приказ выручить во что бы то ни стало запрятанные в Москве её бриллианты на большую сумму.
У тётки в это время мне впервые пришлось встретиться с кузиной Кисой Марковой, оставшейся после гибели добровольческого движения в СССР, и удравшей впоследствии из коммунистического рая посредством фиктивного брака с персидским подданным.
Управление внутренних дел я нашёл уже не на задворках, как в Екатеринодаре, а в красивом особняке, который мог сделать честь любому министерству. Несмотря на расширившиеся перспективы к лучшему, духа великодержавности и атмосферы крупного государственного учреждения, которыми отличались департаменты и министерства прежнего времени, здесь совершенно не чувствовалось.
Через несколько минут после моего прихода сюда, к подъезду Управления подкатил военный автомобиль, из которого вышел хорошо одетый господин в штатском с бородкой и портфелем, прихрамывая на одну ногу. Казак вестовой, дремавший на стуле у дверей, зевнул и лениво привстал.
− Кто это приехал? − спросил я у него.
− А здешний главный... Носович, што ли, − неохотно ответил опять развалившийся на стуле станичник. Он, как и я, чувствовал здесь атмосферу «невсамделишности».
Поднявшись по широкой мраморной лестнице и походив по коридорам и полупустым канцеляриям, я ещё больше осознал, что здесь то, да не то. В одной из больших комнат канцелярии сидел молодой человек-инвалид в шапочке и две дамы. Старшая из них что-то исправляла в лежащей перед ней на столе отпечатанной стопке бумаги. Невольно я увидел первые отчётливо напечатанные строки этой рукописи, по-видимому, воспоминаний. Начинались они фразой: «Утром 1-го марта 1917 года был арестован муж мой, министр юстиции Добровольский...». На мой вопрос об этой странной тройке, сидевшей без дела в пустой комнате, кто-то из проходивших сослуживцев ответил, что это вдова и дети расстрелянного министра...
Явившись Лопухину и Завалиевскому, я узнал, что, так как Тамбовская губерния пока не занята Добровольческой армией, то всё её управление командируется временно в Черниговскую губернию, вплоть до пополнения штатов этой последней.
Отъезд наш был назначен только через несколько дней, и я, не имея никаких занятий, все эти дни бродил по городу, в котором был неоднократно и который, как и все знакомые места, после революции совершенно изменился. Теперь здесь сосредоточилась вся культурная Россия, которой удалось вырваться из большевистских лап всеми правдами и неправдами. На каждом шагу встречались знакомые лица прошлого, начальники, товарищи, сослуживцы и знакомые.
На первых же шагах по Садовой улице я встретил «папашку» Семенцова, о котором не имел вестей с Новочеркасска. Лысый дед был всё тот же, что было неудивительно, так как он по-прежнему по своим немощам околачивался при штабах, а ныне состоял в отделе пропаганды при пресловутом «Осваге».
Семенцов встрече обрадовался и, узнав, что я пробуду несколько дней в Ростове, пригласил меня жить у него. Его квартира оказалась очень кокетливой гарсоньеркой, заставленной и заваленной всякой бабьей дрянью. На ковре с явным умыслом была «забыта», с целью создать «настроение», крохотная дамская туфелька, находившаяся, по моему мнению, здесь лишь с целью поднять в глазах приятелей ослабевшие акции «деда». О своей службе Семенцов рассказывал, как о приятном и необременительном времяпрепровождении в хорошей компании литераторов, художников и артистов. Служба к тому же прекрасно оплачивалась. От нечего делать я с дедом сходил в его любопытное учреждение и убедился, что старый мой приятель отнюдь не хвастал.
«Осваг», приобрётший впоследствии столь печальную репутацию, действительно служил убежищем для ничего не делавших людей, уклонявшихся от военной службы. Помимо настоящих людей пера и кисти, весьма немногочисленных, здесь были сотни молодых людей, околачивавшихся совершенно зря. Огромные средства, ассигнуемые командованием на дело пропаганды, выбрасывались на ветер, так как сотнями тысяч печатавшиеся плакаты и афиши отличались удивительной бесталанностью и никоим образом не могли служить целям пропаганды против большевиков. Брошюры, издаваемые «Освагом» для той же цели, были ещё хуже плакатов и не выдерживали самой дружеской критики ни с литературной, ни с идейной стороны.
Заведовал этим странным учреждением небезызвестный полковник Энгельгардт, бывший член Государственной думы и комендант Таврического дворца в первые дни революции. Его левое направление при этом ни для кого не было секретом. При Энгельгардте в качестве советников состояли «люди искусства», в большинстве типа совершенно бесполезного, вроде наших соседей и приятелей по Тонкому Мысу − скульптора К.К. Рауша фон Траубенберга и его энергичной супруги.
Между прочим, в «Осваге», центре осведомления армии, очень удивились, выслушав от меня изложение о положении дел в Черноморье, о котором здесь не имели ни малейшего понятия и даже не поверили в части, касающейся «зелёной армии», сочтя это за явное преувеличение. Старый наш приятель поэт-футурист Эльснер также находился здесь в числе служащих литераторов. Он поспешил познакомить меня с весёлым и нетрезвым бородачом купеческой складки, который оказался знаменитым художником Билибиным. Знакомство наше продолжалось пять лет, и окончилось весьма неприятно. Билибин, будучи в Египте, под влиянием жены – художницы Щекотихиной-Потоцкой впал в большевизм и, переехав не без моей помощи в Париж, окончательно сменил вехи, и ныне пребывает в лоне советских "освагов".
Эшелон, увозивший в Киев «чинов управления Тамбовской губернии» для начальствования над Черниговской, состоял из одного классного вагона и четырёх теплушек. В классном вагоне поместились «чины», а в теплушках имущество и солдаты, набранные в государственную стражу из бывших полицейских, стражников и жандармов. Путешествие затянулось на целую неделю, так как железнодорожное сообщение, расстроенное гражданской войной, хромало на обе ноги и было далеко не безопасно из-за повстанческих банд и неисправности пути. Однажды, например, загорелись у нас буксы, и пламя охватило всю стенку вагона. Из-за товарных теплушек, следовавших непосредственно за паровозом, было невозможно дать знать машинисту, чтобы он остановил поезд, и под угрозой заживо сгореть мы принуждены были поднять стрельбу в окна, в надежде обратить внимание если не машиниста, то хоть стрелочников.