В эти суматошные дни всё было возможно, и самое невероятное в другое время здесь случалось на каждом шагу. Судьба принимала самые неожиданные уклоны, и там, где жизнь человеческая потеряла всякую ценность, тысячи людей вольно и невольно гибли без смысла и толку. Характерным примером этого положения вещей может служить печальная судьба начальника тюрьмы Козельска, по соседству с нашими Броварами. Он по делам службы выехал на близлежащую станцию и… исчез. После долгой и сложной переписки с военным начальством этих мест нам удалось установить его судьбу. Пришедшая от какой-то военной части небольшая бумажка спокойным канцелярским языком нам сообщила, что «имярек» по ошибке расстрелян там-то. На этом всё и закончилось, времена были критические, и некому было и незачем производить суд и следствие.
В Броварах после киевских событий пробыть нам пришлось недолго. В середине ноября выпал снег, и зима стала неторопливо раскладывать свой белый ковёр над полями Украины. На севере уже играли мглистые вьюги, гудели ветры, близился холодный острый декабрь. Кончался страшный год братоубийственной войны, смятения и крови...
В конце месяца мы получили приказ сдать дела прибывшим заместителям и готовиться к отъезду на юг. В зимние сумерки первых чисел декабря мы выехали навсегда из Броваров. Через замёрзшее поле на нескольких гружённых до верха подводах двинулись к глухой железнодорожной станции, задуваемые снежной метелью и порывами буйного ветра.
Все молчали, тоска надвинулась холодно и угрюмо. Лошади с трудом вытягивали ноги из сугробов. Уныло шумел голый лес у дороги. Вдали в деревне лаяли собаки. Затаённая горечь и бескрайняя обида сжимали сердце. Ночь наступала с жестоким холодом, дул острый ветер, нагибая к сугробам деревья станционного садика... Что-то загадочное залегло в спящих окрестностях, сквозь обрывки серых туч прорывался синеватый лунный блеск на снежных неприветливых полях.
В вагонах слабо дрожали огоньки. Внутри вагонов, закончив погрузку, одни играли в карты, другие пили чай и самогонку, третьи, сбившись у деревянных нар, в тысячный раз спорили о политике...
Брезжил холодный рассвет, когда поезд наш тронулся; в ближайших сёлах звонили к заутрене. Печально надрывая душу, по заснеженным голым полям разливался звон...
Последнее время в Броварах меня угнетало какое-то неясное чувство надвигавшейся опасности. Врождённое с детства это ощущение за годы войны и революции особенно обострилось и теперь действовало безошибочно, как, вероятно, и у многих других в эти страшные годы. Не обмануло это предчувствие меня и теперь. На другой день после того, как мы выехали из Броваров, железнодорожный путь между Киевом и Полтавой был перерезан повстанцами позади нашего поезда, и фронт надвинулся к самому Днепру. Через две недели после этого гарнизон Киева и разбросанные по всем углам Украины отряды спешно и неорганизованно принуждены были отступить на юг к Одессе, хотя фактически столкновений с Красной армией ещё не было…
За войну и революцию русские люди не только привыкли, но и прямо сжились с товарными вагонами, в которых всем нам пришлось провести столько бесконечно длинных дней и ещё больше тревожных ночей. Немудрено поэтому, что три теплушки, в которых расположилось наше уездное управление, показались нам как нельзя более удобными и уютными. В этих невзрачных, но крепких и поместительных красных ящиках провела свои последние дни Добровольческая армия, в них же она пережила и жуткие дни своего конца...
Красные и разбитые эти товарные вагоны, предназначенные для перевозки скота и грузов, а теперь попавшие на роль человеческих жилищ, заполняли тогда все бесчисленные пути России. На всех них, точно в насмешку, стояли таблички «срочный возврат», хотя все сроки для них уже давно миновали. Чего только не пережили эти многострадальные вагоны за годы войны и революции. Целыми составами, со всем их живым содержимым сбрасывали их под откосы, обращая в щепы и обломки, низали насквозь ружейным и пулемётным огнём, обращали в кладбища сыпнотифозных и рефрижераторы для перевозки мороженых трупов. Взлетали они в огненных взрывах под самое небо, и их остатки только ленивый не растаскивал на заборы и скотные дворы, и только бог весть каким чудом уцелевшие из них от огня войны и революции пришли, наконец, и стали на ржавые пути для ремонта...
Один за другим потянулись для нас дни и ночи бесконечного и трудного пути по разбитым революцией и войной дорогам, запруженным составами и войсками. Под Полтавой мы попали в положение совсем скверное, так как повстанцы пропускали лишь один поезд из пяти без того, чтобы путешественникам не приходилось выдержать с ними серьёзного боя. Особенно было опасно на подъёмах, где тяжёлый состав принуждён был замедлять ход и плестись черепашьим шагом. На этих подъёмах, особенно если путь шёл лесом, обстрел поезда был обеспечен. Невидимые в ночи повстанцы сидели в лесных окопах в полной безопасности и низали беззащитный поезд пулями, делавшими подчас из вагонов настоящее решето. На одном из перегонов в Харьковской губернии, если не ошибаюсь, около Изюма, мирно заснув, я проспал спокойно всю ночь и только утром обнаружил в стенке вагона над своей головой две светящиеся пулевые дырочки.
До Ростова пришлось ехать две недели, причём до последнего момента не было уверенности, что мы достигнем цели, так как наш состав передавали с дороги на дорогу и два раза возвращали на несколько станций назад. Жизнь проходила нудно и томительно на вагонных, наскоро сбитых из грязных досок нарах, кишевших насекомыми, в грязи и духоте. Топился вагон самодельной железной печкой, вонявшей углём и наполнявшей теплушку угаром, от которого постоянно болела голова. От тоски и безделья мы целые сутки проводили за жестокой карточной игрой, единственным занятием, способным заставить людей забыть сон, пищу, войну и революцию. Куча пёстрых и донельзя засаленных бумажек, составлявших весь наличный капитал чинов управления, несколько раз перешёл из рук в руки, пока, наконец, мы попали в Ростов, одичалые, грязные, вшивые и небритые. Тиф-сыпняк, неизменный спутник гражданской войны, под какими бы широтами она ни происходила, царил в эти дни повсюду. На станциях воинские поезда вместо солдат выгружали прямо на перроны сотни мороженых трупов, которые при выгрузке издавали совершенно металлический звук. От тифозных вшей, переполнявших вокзалы и вагоны, не было возможности спастись, и на них давно уже никто не обращал внимания.
Ростов к моменту нашего приезда имел вид города накануне катастрофы. Красные взяли уже Харьков, и тётушка Лазарева, неизменно отражавшая в своей особе настроения верхов, была в самом минорном настроении и открыто собиралась за границу.
В той же «Центральной» гостинице, где продолжала жить тётка, я встретил однажды в коридоре М.М. Маркову, которая на другой день уезжала за границу на английском военном корабле.
Печально раздумывая о нерадостном будущем, я в день приезда шёл по Садовой, когда неожиданно столкнулся нос к носу с… Асафом. Он был всё такой же красный, усатый и в новой с иголочки офицерской шинели мирного времени. Его сопровождали две телеги, невероятно гремевшие на всю улицу каким-то железом. Асаф, как всегда, бурно обрадовался и, целуя, вымочил меня всего слезами радости. Оказалось, что после бегства из Новороссийска он много пережил, ещё больше путешествовал и теперь с женой обосновался в Ростове в цыганской слободке возле скакового поля.