В результате большинство чинов контрразведки в Добровольческой армии, за исключением её главных начальников из среды офицеров Генерального штаба, состояло из недоучек, бывших полицейских, жандармов, писарей, фельдфебелей и сыщиков, ни по психологии, ни по взглядам не имевших ничего общего с русским офицерством.
Гражданская война и революция, понизившие нравственный уровень населения вообще, освободили от последних сдерживающих центров эту среду, почувствовавшую себя теперь не только у власти, но и совершенно безнаказанной. К концу правления генерала Деникина добровольческая разведка превратилась в ни с чем не сообразное, бесчестное, пьяное и беспутное сообщество, которое ни перед чем не останавливалось и ничем не стеснялось. Главное командование армией, несмотря на все принимаемые им меры, ничего фактически не могло поделать с этой шайкой провокаторов и профессиональных убийц, крепко пустившей корни по всем тылам.
Как губили идею белого дела эти люди, и какие вещи происходили в подвалах бесчисленных контрразведок, здесь рассказывать я не берусь. В своё время этот вопрос, вероятно, будет освещён историками гражданской войны. Но можно сказать уже и теперь, что наша контрразведка мало чем уступала чрезвычайкам, свирепствовавшим по всей остальной России в период военного коммунизма. Приведу лишь несколько фактов, характерных для деятельности этого учреждения. После занятия Ф. большевики расстреляли одного жившего там военного врача. Вскоре красным пришлось очистить город, в который вошли добровольцы. Вдова расстрелянного указала командиру отряда на убийц своего мужа, не успевших скрыться; их арестовали и «выпустили в расход» на месте. Когда большевикам снова улыбнулось счастье, и они снова заняли Ф., вдову, отомстившую за мужа, убили, а её двух взрослых дочерей посадили в Чеку, где «национализировали». Опозоренные девушки в свою очередь твёрдо решили отомстить за родителей и себя и, как только добровольцы явились опять в Ф., они указали им на одного из участников насилия. Избитого проходящими большевика отправили в контрразведку. Через два дня барышни опять его встретили в городе, причем он нагло им улыбнулся и раскланялся…
Оказалось, что контрразведка выпустила большевика за хорошую взятку. Жалобы по начальству не привели ни к чему, в штабе отряда девицам посоветовали забыть приключение в тюрьме и… не ссориться с разведкой – так как это очень опасно: «мы ведь уйдём отсюда на фронт, а они останутся здесь с вами…"
Новороссийская разведка по чьему-то доносу, вряд ли не большевистскому, упорно несколько раз подряд пыталась арестовать моего юнкера Андрея Ольдерогге. И всякий раз при всех связях и знакомствах мне стоило большого труда добиться, чтобы его не трогали.
Осенью 1919 года и весной 1920 контрразведкой в Новороссийске называлось несколько учреждений, и в том числе уголовный розыск. Была, кроме того, разведка, выдававшая пропуски, портовая, городская, для борьбы с «зелёными» и т.д. Где кончалось одно учреждение и начиналось другое, было совершенно непонятно, тут всё перепуталось и перемешалось.
Главная контрразведка и кажется, подлинная, помещалась на краю города рядом с тюрьмой у подножья гор, где начинались владения «зелёных». По ночам отсюда неслись стоны и вопли, хлопали отдельные выстрелы и залпы. Попасть в это страшное место, а оттуда в могилу всякому гражданскому лицу, т.е. не принадлежавшему к чинам армии, было чрезвычайно легко. Для этого стоило только кому-нибудь из агентов разведки обнаружить у кандидата достаточную, по его, агента, понятиям, сумму денег. Агент мог после этого просто пристрелить гражданина в укромном месте, а мог и арестовать, сунув в карман какую-нибудь компрометирующую фальшивку. Согласно правилам разведки, при этой операции агент получал 80% из суммы, найденной на «большевике».
Население всё это очень хорошо знало и готово было заплатить всё, что угодно, лишь бы избавиться от привязавшегося агента, не доводя дела до «отделения». Этой сговорчивостью контрразведчиков больше всего пользовались большевистские агенты, жившие в Новороссийске, платя определённую мзду разведке…
Создавалось оригинальное положение вещей: вся обывательская масса, а именно, всё население Черноморья, не служившее в Белой армии, было огулом взято под сомнение в политической благонадёжности, что, конечно, имело отчасти под собой почву, после двух лет сплошных гафов, совершаемых добровольцами. Вне досягаемости разведки стояли только штабы и фронтовое офицерство. Его очень боялись господа разведчики, так как фронт жгуче ненавидел «тыловую сволочь», к которой в первую очередь принадлежала контрразведка, и при малейшем недоразумении с ней офицеру стоило только крикнуть своим «корниловцам» или «марковцам», находившимся поблизости, чтобы лихие фронтовики немедленно взялись за винтовки и разнесли в пух и прах любое «отделение».
Нечего, конечно, и говорить, что разведка была в полном единении и постоянном контакте со всеми шайками спекулянтов, грабителей и «зелёных» в округе. Это проклятое учреждение я считаю одной из главнейших причин гибели всего белого дела в Черноморье.
Попав впоследствии за границу, господа бывшие контрразведчики составили наиболее аморальный и продажный элемент русской эмиграции, став советскими шпионами и провокаторами.
Помимо контрразведчиков и бесчисленных штабов, расплодившихся в Новороссийске за счёт сокращения фронта, вся тыловая накипь армии и по праву, и ещё более без всякого права, носила английские шинели и подобие погон. Ходило всё это по городу, вооружённое с головы до ног и пускало в ход нагайки, револьверы и шашки по всякому поводу. Даже глубоко штатские люди из «Освага» заразились общим духом и ходили с револьвером за поясом, вряд ли умея им пользоваться, вроде моего осважного приятеля, кривобокого футуриста Эльмера.
К двадцатым числам февраля трагедия Добровольческой армии стала подходить к своему логическому концу. Были один за другим сданы Ростов, Новочеркасск и Екатеринодар, фронт с каждым днём приближался к Новороссийску. Англичане, готовясь к неминуемому концу, сосредоточили в порту целую эскадру военных судов во главе с огромным красавцем дредноутом «Квин Мэри», грозно стоявшим под адмиральским флагом за молом.
Каждые три-четыре дня за границу отходили переполненные беженцами транспорты. Командование делало последние героические усилия, чтобы задержать стихийно отступавшую армию на последних рубежах. Но что могли поделать отчаянные воззвания генерала Деникина, когда пьяный генерал Шкуро плясал среди улицы с бутылкой в руках, призывая хватать прохожих женщин, как во времена половецких набегов…
Что могли поделать жалкие картинки «Освага», когда Екатеринослав был отдан на поток и разграбление солдатам генералом Корвин-Круковским, когда население Харькова столько месяцев подряд имело счастье лицезреть потерявшего от пьянства человеческий облик генерала Май-Маевского, когда всё население территории Юга России, ограбленное, разорённое и униженное, не могло дождаться ухода диких озверелых банд, в которые превратились когда-то стройные полки Добровольческой армии, когда никто не мог быть уверенным, что его не убьют и не ограбят без всякого основания и объяснения?
Постепенно начинала разрастаться в Новороссийске откровенная паника и связанная с ней жестокая и кровавая бестолочь. Каждый день разносились слухи, что тот или иной важный чиновник или генерал скрылся за границу, бросив всё. У нас на Серебряковской по распоряжению командования на стене вывесили длинный список ответственных лиц, коим не разрешался выезд за границу без особого на то разрешения. Всё это были громкие имена, руководители крупных учреждений, и в том числе знакомый наш по Тонкому Мысу скульптор и меценат Рауш фон Трубенберг, видимо, причисленный к лицу власть имущих в качестве осважного начальства.
Командование теряло веру в своих ближайших сотрудников. Величественное здание, созданное большими патриотами Корниловым, Марковым, Алексеевым, рушилось на наших глазах и падало, грозя похоронить под своими обломками и правых, и виноватых.
20 февраля я заметил, что жена, по-видимому, заразилась на службе сыпным тифом, у неё уже три дня держалась высокая температура. Надо было действовать быстро и решительно. Если бы она свалилась теперь, то мне пришлось бы или оставить её в руках большевиков, наступавших на город, или оставаться вместе на верную смерть. Через Лопухина я в тот же день выправил необходимые документы для эвакуации нас обоих за границу на транспорте «Саратов», отходившем 22-го февраля. Наутро я поехал проститься с отцом и мачехой, которые оба тоже успели переболеть тифом и жили на Стандарте. В большой холодной даче отец занимал с мачехой отгороженный ширмой угол; в другом за ситцевой занавеской находился с семьёй Солнцев, в прошлом тоже предводитель дворянства и очень богатый человек. С ним была жена и юноша сын, парализованный после контузии на фронте.