Наконец умер от горячки и генерал фон Редер, поселившийся в городе. Он был единственным, чьи бренные останки были положены в гроб и преданы земле на кладбище в присутствии нескольких офицеров.
Многочисленные французские военные комиссары, также находившиеся в плену у русских, постарались втереться в доверие властей, так что им были поручены заботы о продовольствии. Однако эти люди, заботившиеся о себе больше, чем о других, и теперь не отказались от своих привычек; пища — лучшее лекарство для выздоравливающих — выдавалась с каждым днем в все меньшем количестве, пока со всех сторон не начались жалобы и не было произведено расследование; многие комиссары после того были арестованы, подвергнуты наказанию со стороны русских, и деятельность их прекратилась.
Когда я ложился в госпиталь, у меня оставалось еще много из денег, спрятанных мною под Красным, и, несмотря на полное духовное и физическое изнеможение, я всё-таки догадался, входя по лестнице госпиталя, засунуть пригоршню золота, завернутого в бумагу, в отверстие от сучка в столбе. Если бы я был настолько благоразумен, чтобы спрятать все деньги на дворе, положив их под одного из мертвецов, то они уцелели бы, потому что голых мертвецов казаки не трогали. Когда начался грабёж в госпитале, у меня всё отобрали за исключением двух золотых колец, надетых на пальцах. Я быстро положил их в рот и в испуге проглотил, но потом, к счастью, они снова вернулись в моё обладание. Одно из них я ношу до сих пор, это обручальное кольцо моего отца. Когда, наконец, в госпитале снова были восстановлены нашими охранителями спокойствие и тишина, я совершенно забыл о спрятанных деньгах. Но, спускаясь однажды по лестнице, чтобы навестить кое-кого из соотечественников, лежавших в другой палате, я случайно взглянул на сучок и сейчас же вспомнил о деньгах. Убедившись, что никто за мной не следит, я осмотрел дыру и нашел деньги в целости; денег было около пятнадцати луидоров.
При прогулках по городу я часто покупал привозные недурные плоды и относил их бедным больным, по вечерам нетерпеливо смотревшим на дверь, ожидая, скоро ли я вернусь, и протягивавшим ко мне со всех сторон исхудалые костлявые руки, чтобы получить яблоко.
Евреи, которым чего-то недостает, когда нечем барышничать, скупали старое платье больных, умерших в госпиталях от горячки, уносили его в свое жилище, чтобы вычистить и т. д. и снова пустить в ход.
Таким образом среди них распространялась зараза, вымирали целые семьи, даже дома, что нас от души радовало, являясь заслуженным наказанием за их гнусные поступки с несчастными.
Попавшие в плен французские маркитантки и солдатские жены открыли в городе кофейни, трактиры и игорные дома, чем вознаграждали себя за понесенные потери. Мысль была недурна: почти у каждого уцелело хотя немного денег. В трактирах можно было хорошо поесть и разогнать мучительную скуку; азартные игры развились до ужасающих размеров, и серебро и золото переходило из рук в руки, как на большом курорте. Конечно, благодаря этому, многие попадали в безвыходное положение, зато некоторые поправляли свои плохие дела. Тот, кто довольствовался тем, что имел, и не поддавался соблазну испытать счастье, проявлял наиболее благоразумия, запасаясь бельем и одеждой; таким образом поступали почти все немцы за немногими исключениями.
Смерть с каждым днем уменьшала количество пленных, в чем легче всего было убедиться в ресторанах. В нашем госпитале смертность тоже была так велика, что офицеры, занимавшие сначала три палаты, наконец, все поместились в одной; тем более, что несколько человек получило разрешение жить в городе. Из пятидесяти офицеров умерло тридцать, т. е. больше половины, а из 500 солдат едва ли уцелело 2/5, и это количество быстро уменьшалось с приближением весны. Общий подсчет умерших за четыре месяца моего пребывания в Вильне достигал приблизительно 2000 офицеров и 20 000 солдат. И в русских военных госпиталях процент смертности был большой, потому что здесь также развилась госпитальная горячка.