Начав в Музыкальной драме с партии Котнера («Мастера пения»), Иванцов не только не подходил для этого засушенного ортодокса своим звуком, но не нашел в роли и соответствующих красок хотя бы для поверхностного ее отображения. Перейдя в дублеры Мозжухина на роль Закса в той же опере, он был неимоверно скучен и на меня как на партнера в больших сценах действовал расхолаживающе. Из серьезных тесситурных трудностей этой партии он выходил, однако, очень хорошо, так как виртуозно владел
<Стр. 644>
своим певческим аппаратом. К тому же он пел на редкость легко и просто.
Только с переходом в настоящую баритоновую сферу (Веденецкий гость, Мазепа, Роберт в «Иоланте», Фигаро и т. д.) Иванцов стал по-настоящему развертывать свои певческие возможности и быстро завоевал большую популярность. Тут же оказалось, что он и актерски достаточно корректен, хотя лицо его с несоразмерно маленьким подбородком и толстенными, несколько отвислыми губами оставалось более или менее безжизненным даже в минуты подъема.
В русском типаже (Шакловитый в «Хованщине», Мизгирь в «Снегурочке», Томский в «Пиковой даме») он был малоинтересен, но в партиях Дон Карлоса в «Каменном госте», Председателя в «Пире во время чумы» создавал очень колоритные фигуры. Отлично выпевал он партию Фигаро и очень недурно произносил большие прозаические монологи. Так же хорошо пел он и в «Аиде».
В партии Голо («Пелеас и Мелисанда») Иванцов был очень далек от сказочного рыцаря и напоминал грубоватого оперного злодея, что никак не вязалось с импрессионистской музыкой Дебюсси и доказывало, что тонкость нюансировки ему чужда.
В ТМД Иванцов все же занимал одно из первых мест и пользовался большим успехом как у зрителей, так и у прессы.
Эмигрировав за границу, Иванцов в двадцатых годах стал появляться в итальянских газетах как участник бродячих трупп в качестве исполнителя ответственных баритоновых партий. Затем он исчез со страниц специальной печати, а в конце тридцатых годов его имя стало связываться с постановками «Пиковой дамы» и «Тихого Дона» в Америке. В этих операх он пел главные теноровые партии с большим успехом. Здесь был налицо случай, противоположный приведенным выше: как бас Иванцов отличался слабыми низами и хорошими верхами, как баритон — слабой серединой и свободными верхами. Этот голос все время естественно тянулся вверх и, хоть и поздно, обрел наконец свою сферу, то есть определился как тенор.
На основании многих наблюдений за подобными превращениями позволю себе высказать мнение, что с Каншиным произошла ошибка, Боначич и Войтенко вытянули свои голоса не без насилия над природой, а у Иванцова
<Стр. 645>
шел какой-то физиологический процесс, и поэтому он, естественно, закончился благополучно.
Александр Ильич Мозжухин, младший брат чрезвычайно популярного в те годы киноактера Ивана Мозжухина, был учеником хорошей певицы и педагога Ю. Н. Вишневецкой. Воспитанница Эверарди, она немало работала над пропагандой русской музыки и прививала своим ученикам интерес к русскому исполнительскому стилю. Мозжухин пришел в ТМД со значительным актерским стажем и опытом провинциального артиста. По стажу он был по крайней мере вдвое старше любого члена труппы.
Человек без образования, он обладал умением «чему-нибудь и как-нибудь» учиться буквально на лету, отличался большим трудолюбием и выносливостью.
Голос его — высокий бас, близкий к низкому баритону, особенно ввиду не очень густого наполнения,— не располагал нотой соль, но в то же время никакой высокой тесситуры не боялся. Если бы не одна неприятная черта — некоторое дребезжание, блеяние звука,— этот голос можно было бы отнести к перворазрядным.
Исполнителем Мозжухин был чрезвычайно вдумчивым, эмоциональность его исполнения была внешняя, но все же впечатляющая. Потрясти слушателя в Борисе или поразить его какой-нибудь неожиданно сверкнувшей молнией таланта, как это удавалось П. И. Цесевичу или Григорию Пирогову, он не мог, но растрогать слушателя безусловно был способен. Его дарование было скорее лирическое, а не драматическое; между тем именно в последнем нуждается сильный басовый репертуар.
Высокий рост, довольно стройная фигура, хорошо поддающееся гриму лицо и удовлетворительная дикция в соединении с неплохой актерской техникой делали из него (в руках хороших руководителей) отличного исполнителя басовых партий вплоть до прекрасного воплощения партии Закса, проводившейся им с величавым мудрым спокойствием и благородством. Он безусловно импонировал в Борисе, хотя ему и не хватало трагедийного порыва; он трогал в Кочубее, хотя безусловно недобирал, так сказать, в искренности переживания; он показывал какие-то зачатки комического дара в Мефистофеле и доне Базилио. В то же время в Гремине он напоминал не важного генерала, «бойца с седою головой», а длинноногого армейского поручика.
<Стр. 646>
У него было немало типических недостатков провинциального артиста. Никакое количество репетиций не могло его отучить от боязливой оглядки на дирижерскую палочку, хотя по степени природной музыкальности своей он должен был и вовсе без нее обходиться. Временами он даже начинал дирижировать всем корпусом.
Будучи украшением многих спектаклей, Мозжухин в то же время был, по существу, единственным актером, не сливавшимся с театром духовно. Все годы он требовал признания его не первым среди равных, а первым над первыми. Став благодаря выступлениям в многочисленных благотворительных концертах довольно популярным в городе, он совершенно искренне возомнил себя преемником славы Шаляпина и потребовал для своего имени на афишах красную строку. Ему в этом, конечно, отказали, так как для этого у него на самом деле не было никаких оснований, и он ушел из театра. Тут-то и сказалось, что сам по себе он ничего сделать не мог. Его не только не пригласили ни в один из императорских театров, но и гастроли его по провинции не имели необходимого для ранга гастролера резонанса. В ТМД же его сменил бас Мельник, не уступавший ему в общих достоинствах и намного превосходивший его голосом.
Уехав за границу, Мозжухин пытался и там конкурировать с мировыми знаменитостями и даже добился выступления в парижской Комической опере —в роли Дон-Кихота. Но печать за эту попытку с негодными средствами совершенно, как говорится, его «изничтожила».
Нужно отдать справедливость Мозжухину: он с большим трудолюбием и отнюдь не малыми успехами работал над камерной литературой. И здесь сказывались присущие ему качества: тщательность отделки и, как правильно отмечала печать, рассудочность, доминировавшая над искренностью переживания.
Концертный репертуар его был широк и разнообразен, и вряд ли я согрешу против истины, если скажу, что количеством камерных произведений, исполнявшихся им впервые, он превосходил чуть ли не всех специально камерных исполнителей. Поэтому именно он по праву возглавил Общество камерной музыки в первые годы его существования (в начале 20-х гг.).
Со второго сезона в труппе начал выступать бас Анатолий Николаевич Садомов. У него был голос мягкого и
<Стр. 647>
благородного звучания: красивый тембр, ровное, спокойное звукоизвлечение, умение филировать — короче, прекрасный аппарат. Но с одним большим дефектом: этот голос по дороге со сцены в зал терял половину своей силы. Во время занятий в репетиционных классах этот голос казался большим, громовым, на сцене он оглушал близко стоявшего партнера, но добрая половина звука тут же и оставалась. Какая-то неправильная артикуляция как будто прикрывала звук пеленой, через которую ему было трудно прорваться.
Тяжелодум и заика, Садомов охотно и любовно работал над указаниями дирижеров и режиссеров. Последние умело использовали его длинную фигуру, довольно долго остававшуюся худой, малую подвижность, и в результате Садомов часто давал отличный образ. Философ Коллинэ в «Богеме», например, оставлял цельное впечатление. Очень благородно Садохмов пел Пимена.
С годами его голос стал развиваться, как будто сместился с насиженного места, звук стал металличнее, как бы ближе к зубам. Скоро он стал хорошо нестись даже в Большом театре. Медленно, но неуклонно развивались и сценические способности Садомова. Увидев его в 1933 году на сцене филиала Большого театра в комической роли Симона (в опере Вольфа-Феррари «Четыре грубияна»), я был поражен и звучанием его голоса, и отличным фальцетом, а главное, отсутствием скованности сценических движений. Актерски он составлял прекрасный дуэт с многоопытным А. С. Пироговым. Промежуток в четырнадцать лет, прошедший между нашими встречами, для него не пропал даром. Человек каких-то заторможенных восприятий и воплощений, он доказал, что терпение и труд действительно все перетрут.