С двумя оперными сезонами за плечами, двумя идеально выутюженными костюмами в чемодане и двумя рублями в кармане приехал в ТМД Павел Максимович Журавленко (1887—1948). Точный пробор чуть правее середины головы, черные слегка напомаженные и ниспадающие набок прядями волосы, полный жадного любопытства взгляд... Изящный, среднего роста, хорошо скроенный человек с громким говором и рокочущим хохотом — таким предстал перед нами Журавленко летом 1912 года. Лет тридцать он своего молодого облика нисколько не менял.
<Стр. 648>
Уроженец Украины, Журавленко не успел получить должного образования, но он очень умело учился, главным образом на производстве, в театре.
Он впитывал в себя не только то, что ему говорили руководители Музыкальной драмы, а затем обоих ленинградских академических театров, где он провел почти всю свою певческую жизнь. Он умел присматриваться к жизненным явлениям глазами актера, умел слушать более развитых людей ушами скромного и любознательного человека.
Имея посредственный голос с узкими верхами, малопригодный для большого басово-драматического репертуара, Журавленко правильно сосредоточил свои силы на успешном преодолении характерного и комического репертуара. Он шел от Зарецкого и Дуды к Цуниге и Варлааму, блестяще преодолел дона Бартоло, о чем подробнее ниже, и победоносно шествовал к Хованскому, Салтану и Дадону, удивив всех — так сказать, по пути — исполнением труднейшей партии вердиевского Фальстафа. Незадолго до своей безвременной кончины он превзошел самого себя, создав шедевр из небольшой партии старика Болконского в опере С. Прокофьева «Война и мир».
С большим благородством переосмыслил Журавленко и ряд комических персонажей опереточной классики. Начало этому разделу своей работы он положил еще в ТМД прекрасным исполнением роли Губернатора в оффенбаховских «Птичках певчих», поставленных там вне плана с благотворительной целью в годы первой мировой войны. Учитель пения у него был хороший — один из лучших представителей современной русской школы, известный в этом плане еще по опере С. И. Мамонтова, тенор А. В. Секар-Рожанский.
Секар-Рожанский одно время состоял преподавателем пения в училище Московского филармонического общества. Туда к нему в класс и попал Журавленко. Но Секар-Рожанского скоро потянуло назад на сцену, и он уехал петь в провинцию. Его юный, влюбленный в учителя ученик последовал за ним. Взять его на свое иждивение, как это делал в отношении некоторых М. Е. Медведев, Секар-Рожанский не мог, и Журавленко пришлось пройти через все мытарства материальной необеспеченности. Как Шаляпин и Давыдов, так и Журавленко испытал нелегкую профессию грузчика. Его некрупное телосложение не давало
<Стр. 649>
ему возможности таскать кули, но он с успехом прокармливался, стоя в цепочке на перегрузке арбузов с волжских пароходов. Зато он всегда был при своем учителе. Он у него и учился, и служил вместе с ним в труппе, и слушал его на сцене.
Голос Журавленко — хорошо несущийся, невзирая на небольшое наполнение, бас — был неплохо поставлен, хотя недостаточно подготовлен и обработан для серьезных технических задач. Ни большой драматизм, ни лирическая певучесть, требующие большого бельканто, не были присущи его артистической и певческой индивидуальности. Вот почему он не мог петь ни Пимена, ни Бориса, ни вообще драматический басовый репертуар. Некоторые партии такого характера ему все же удавались. Так, например, он очень недурно справлялся с ролью и партией Скупого рыцаря в одноименной опере С. В. Рахманинова. Ему и тут в какой-то мере не хватало трагедийного напряжения, но он очень умно подавал слово и одним этим производил хорошее впечатление. В каждой его фразе была большая значительность, и это до известной степени возмещало нехватку драматизма.
В Музыкальной драме Журавленко начал с партии Зарецкого. В его осанке было столько искренней веры в свою «миссию», в каждом слове столько уважения к своей особе, что Журавленко сразу обратил на себя внимание и заставил поверить в свои недюжинные способности.
В партии Варлаама он лучше других схватил все строгие требования М. А. Бихтера и фразировкой отлично размежевывал Варлаама-горемыку и Варлаама-балагура. В момент, когда Гришка Отрепьев пытается на него переключить внимание пристава, у Журавленко в глазах было столько искреннего недоумения, что зритель сразу понимал подоплеку всей проделки чернеца-проходимца. В то же время Журавленко принимался за расшифровку указа не с видом напуганного человека, а как бы только для того, чтобы навести в деле должный порядок. Это было жизненно и в то же время ярко и забавно.
Очень интересно трактовался в ТМД образ дона Бартоло в «Севильском цирюльнике». Не глупо-толстый, а тонко-изящный представитель старинной ученой аристократии; не старый дурак, которого легко околпачить, а хитрый и злой, себе на уме соглядатай и хищник — вот каков был дон Бартоло в ТМД. Если он и попадает в беду,
<Стр. 650>
то не потому, что он что-то проморгал. Нет, сила Розины и Альмавивы в их молодости и любви, которые непобедимы и против которых всякие предосторожности тщетны, и вовсе не потому Бартоло остается в дураках, что он глуп.
Даже в тот момент, когда Бартоло танцует перед Ро-зиной и поет, «как пел Кафариелло», не повадки расслабленного дурака, а изящество галантного века демонстрировал Журавленко. И не глупо-буффонно проходила вообще линия Бартоло, а трагикомически. Все это было ново не только по режиссерской трактовке, но в значительной мере и благодаря талантливости и замечательному такту, с которым удачно играл роль Бартоло в ТМД Журавленко.
Бас Г. Н. Кустов (1879—1942) создал роль Санчо Пансы в опере Массне «Дон-Кихот» в Петроградском Народном доме. Человек музыкальный и актерски способный, окончивший консерваторию по классу С. И. Габеля с отличием, он отчасти в силу природных особенностей своего голоса и в результате длительных репетиций под руководством Ф. И. Шаляпина пел партию Санчо Пансы на редкость простецким, «мужиковатым» звуком. Плоско-скрипучий и какой-то самодовольный звук очень содействовал рельефности образа незадачливого слуги.
П. М. Журавленко пришлось принять на ходу, так сказать, уже несколько канонизированный образ.
От природы он не имел в себе ничего «мужицкого», ему все нужно было создавать. И тут он проявил большие актерские способности. Гамма его тембров, то слезливых, то радостно-ликующих, мимика и пластика были разработаны до тончайших деталей. Если Шаляпин на своем Россинанте являл непревзойденную фигуру рыцаря печального образа, то и Журавленко, всем животом наваливавшийся на ослика, с невероятным отчаянием во взоре силившийся перекинуть ногу через седло, чтобы продолжать бесконечное свое хождение по мукам, немало способствовал усилению общего впечатления. Зритель искренне сочувствовал Шаляпину: мало того, что на рыцаря печального образа валятся все мыслимые на земле беды, господь бог послал ему еще такого незадачливого слугу...
Но это было значительно позже. В ТМД же Журавленко медленно, но неуклонно совершенствовался, пока наконец
<Стр. 651>
не стал необходимейшим членом труппы. Актер действия, а не рассудочных размышлений, Журанлгпко все же очень хорошо справился с ролью Погнера и «Мастерах пения», и только в нудных велеречивых рассуждениях Гурнеманца («Парсифаль») оказался не в силах перешибить аморфность этой сценической несуразицы.
Из артистов, недолго пробывших в ТМД, но обязанных ему своим становлением и значительно развившихся на других сценах, кроме уже упомянутой мною М. И. Литвиненко-Вольгемут нужно назвать Константина Львовича Книжникова.