В 1901 году он наконец уясняет себе, что так долго продолжаться не может, и целиком отдается педагогической деятельности. Года через два Филармоническое общество приглашает его в Москву и сразу возводит в ранг ординарного профессора.
М. Е. Медведев долгие годы пел в Москве, один сезон в Петербурге в Мариинском театре, но большую часть жизни отдал провинции, главным образом Киеву и другим крупным украинским городам. В истории русской реалистической певческой школы Медведеву принадлежит место рядом с ее крупнейшими корифеями. Такое заключение я вывел не только из тех спектаклей, в которых я его видел, и из восторженных отзывов печати в лучшие годы его творческой деятельности, но и из метода его занятий с учениками.
Ко времени приезда в Киев в качестве учителя сцены киевского оперного театра М. Е. Медведев уже имел немалый педагогический опыт работы в Московском филармоническом училище.
В Киев Медведев привез своего ученика, красу и гордость своего класса — Григория Степановича Пирогова, старшего из известных братьев-басов Пироговых. Не знаю в точности, был ли он постоянным учеником Медведева, но свой первый концерт в Киеве он дал вместе с Медведевым в качестве его ученика.
Бас огромной мощи, наполнения и диапазона, Григорий Пирогов блистал не только голосом, то есть чисто звуковой стихией, но и умением этим голосом распоряжаться. Он уже был типичным представителем русского исполнительского искусства, для которого звук был средством выражения чувств и мыслей. Достаточно музыкальный и темпераментный певец, Григорий Пирогов пел осмысленно, всегда связывая слово с музыкой и не злоупотребляя чисто звуковыми эффектами. Можно не сомневаться, что если бы ему не мешали несколько неполноценная
<Стр. 98>
дикция и недостаточность артистического обаяния, из него вышел бы один из самых выдающихся певцов.
Пение Григория Пирогова казалось мне абсолютно «правильным»: в каждом слове слышался живой человек, у которого прекрасно работает весь психофизический аппарат. Диапазон голоса был большой (больше двух октав) и свободный, дыхание отличное, широкая певучесть, безупречная техника, абсолютная точность интонации и прочность звука. Не видно было напряжения в лице, «е слышно никаких зажатых, горловых нот, этого бича многих и многих певцов. Несколько форсированными казались только крайние верхи ( фаи соль), и, возможно, из-за этого у Пирогова уже в 1916 году несколько потускнели низы.
Как убедили меня неоднократные наблюдения, верхи не наносят ущерба середине или низам, если они не вытянуты более или менее искусственно, чтобы не сказать насильственно. Форсируемые верхи — даже незначительно форсируемые — обязательно обесцвечивают прежде всего середину или низы, сами же верхи долго остаются неуязвимыми. Но с течением времени они же первые начинают тремолировать.
Легче всего эти обстоятельства можно заметить на певцах, которые переходили из басов в баритоны и из баритонов в тенора. Первый подсказал мне это М. Е. Медведев.
В концерте Пирогова я услышал и самого Медведева. Ему было уже за пятьдесят. Былая красота отнюдь не совсем покинула его. Лицо уже морщинилось, но красок не потеряло. Черные глаза лучились умом, добротой и еле-еле уловимой иронией. Фигура, хотя и основательно потучневшая, хранила чудесные линии. Но больше всего Михаил Ефимович сохранял тот самый шарм, который делал его любимцем публики, друзей, знакомых, товарищей по сцене.
Голос его, однако, опередил его возраст, дыхание было затрудненным. Больше четверти века выступлений в самом трудном оперном репертуаре драматического тенора (Нерон, Иоанн Лейденский, Тангейзер), беспощадная и безоглядная трата сил «на пожаре» (как он и Шаляпин называли иногда спектакль) и в какой-то мере излишества в частной жизни не сломили этого могучего организма, но надломили некогда поразительный, как говорили, по
<Стр. 99>
красоте, тембровому богатству и эмоциональной насыщенности голос.
И — странное дело: по мощи, по густоте звука, по напору звуковой волны этот голос и теперь был полон силы и эмоции. Но он неприятно тремолировал, а на верхах звучал крайне напряженно. Выше сольинтонация была нечиста. Как утверждали его бывшие поклонники, явившиеся в солидном количестве пережить какие-то приятные воспоминания своей молодости, зажатость гортани давала себя знать теперь гораздо больше, чем раньше.
И Медведев — чистокровный оперный артист, незадолго до того лучший в России Герман и Отелло,—этот Медведев пробавлялся в концерте одними романсами. Он пел Чайковского и Шуберта, Аренского и Массне.
Правда, исполняя «Корольки» с настоящим драматическим подъемом и волнением, он производил немалое впечатление на аудиторию. Правда, такое проникновенное исполнение шубертовского «Шарманщика» и особенно детской песни «Был у Христа-младенца сад» Чайковского мне и впоследствии очень редко приходилось слышать. Но все же тогда я был молод и прежде всего исходил из впечатления от голоса. А при том состоянии, в котором находился голос Медведева, я усомнился, «правильно» ли он поет. Если правильно, почему звук качается? Если правильно, почему Медведев так рано потерял голос?
Но пение Григория Пирогова — ученика Медведева — мне понравилось, и вопрос об учении у Медведева был решен без особых колебаний. Познакомил нас концертмейстер оперы Р. М. Рубинштейн, лучший в те годы киевский аккомпаниатор.
После первых же фраз, спетых мной на пробе, Медведев отверг какие бы то ни было сомнения в том, что у меня не баритон, и через два дня мы начали заниматься по два раза в день: в девять утра натощак и в семь часов вечера, когда я кончал службу. Занятиям натощак Медведев придавал значение не в связи с пустотой желудка, а, как он говорил, «с чистотой мыслей». Раскрывать рот в его отсутствие мне было категорически запрещено.
Тут необходимо отметить одну особенность того времени: ни радио, ни легкого доступа в театры не было, и тем не менее люди, которые шли учиться пению, в той или иной мере уже имели какое-то представление о пении вообще, о хорошем пении в частности. Человек, имевший голос,
<Стр. 100>
вольно или невольно начинал дышать певческой атмосферой, и слух его автоматически привыкал к более или менее культивированному звуку. Потому что, заинтересованный своей грядущей судьбой, как это ни было трудно, он обязательно посещал оперу и концерты. Конечно, далеко не все в этих спектаклях и концертах было благополучно, но здоровая эмиссия звука еще превалировала над плохой или неорганизованной. Так же как мы с детства привыкаем к фонетике языка, на котором с нами говорят, молодежь того времени привыкала к царившей в «слуховой атмосфере» физиологически правильной эмиссии звука. Это было причиной того, что мало-мальски хорошие голоса были к началу занятий «от природы» на две трети правильно поставлены, а их обладатели слухово подготовлены к восприятию советов своих учителей — по существу, к совершенствованию своих природных даров.
Это обстоятельство таило в себе большую опасность: люди достигали солидных успехов — в год или в два — и уходили на сцену, не закрепив своих легко достигнутых позиций. Нетрудно догадаться, что в большинстве случаев они скоро эти позиции и теряли: одно дело подражательным путем быстро схватить ряд приемов и совсем другое — их усвоить надолго. Я сознательно говорю надолго, а не навечно, потому что с возрастом в конституции человеческого организма происходят изменения, и певец, осознавший свою вокальную потенцию в целом, умеет или должен уметь с годами вносить в свою эмиссию звука соответствующие поправки. Не подлежит сомнению, что В. И. Касторский и П. З. Андреев, Наварини и Аримонди и другие артисты, хорошо певшие до старости, именно так и поступали.
«Слухово подготовленным» пришел, по-видимому, и я на первый урок.
Три месяца спустя мы с Медведевым стали заниматься раз в день, а по истечении еще трех месяцев — четыре раза в неделю. Урок длился от сорока до пятидесяти минут минимум. Так как сам Медведев во время занятий не был очень разговорчив, а ученикам вперемежку с пением разговаривать не рекомендовал, то мы почти все время пели. Так усердно и помногу занимался он почти со всеми учениками, хотя плату получал за два раза в неделю. Многих он обучал вовсе бесплатно, кое-кого и содержал.