На меня была возложена своеобразная повинность. Когда из-за многочисленных обязанностей у Б. не было времени поехать на концерт, он вручал мне редакционный билет, деньги на извозчика и, не спрашивая согласия, посылал вместо себя. «Рецензию» я писал в антракте, дописывал на стенке возле вешалки и отвозил в указанное место. Заметки подписывались мной буквой Б. и появлялись на следующее утро без каких бы то ни было изменений: авторитет Б. распространялся и на меня...
И вот к этому Б., как к прекрасному концертмейстеру и «бывалому человеку», меня и направили за помощью на первых порах. ,
Прочитав рекомендательное письмо, Б. подошел к одной из открытых дверей своего большого кабинета и робко сказал куда-то в темноту занавешенной комнаты:
— Лиза, хочешь послушать? Тут Михаил Ефимович баритончика прислал, очень хвалит.
Сочный низкий контральтовый голос недовольным тоном ответил:
— Что ты — как снег на голову... Ну хорошо, послушаю.
«Лиза» была жена Б., недавно еще довольно известное в провинции меццо-сопрано, рано оставившая сцену по болезни.
Б. задал мне два или три вопроса, взял мой портфель, достал оттуда пачку нот, положил их перед собой и начал играть... «Лунную сонату» Бетховена.
— Это для настроения,— проронил он сквозь усы и принялся перелистывать мои ноты, проигрывая их то правой, то левой рукой, в зависимости от характера музыки.
<Стр. 197>
При этом он очень ловко модулировал из одной тональности в другую, изредка вскидывая на меня глаза, которые красноречиво говорили: «Дрянь, не с этого начинают». Наткнувшись на арию Елецкого, он ловко смодулировал и в целях проверки моего внимания без предупреждения перешел на мое вступление. Когда я кончил, он повторил тот же маневр и заиграл баркаролу Барнабы из «Джоконды». Затем встал и, не обращая внимания на мои голодные на оценку глаза, равнодушным голосом сказал:
— Ну что же, надо петь и учиться. Учиться и петь.
А за моей спиной раздался вдруг звучный злой голос: «Дает же бог!» — И испуганное: «Не оборачивайтесь!» Но я уже успел обернуться. На пороге затемненной спальни, держа перед собой теплое одеяло, над которым возвышалась ее еще довольно красивая голова сорокопятилетней женщины с молодыми горящими глазами, стояла «Лиза».
— Ну, бог с вами,— сказала она, драпируясь в одеяло.— Дайте на себя посмотреть.
Я поклонился, она ответила небрежным кивком головы. Самым бесцеремонным образом тщательно осмотрев меня, она ласково улыбнулась и тоном сожаления повторила: «Дает же бог!»... Я ее понял, хотя она не договорила: дает же бог такой голос некрасивому человеку... Я не обиделся: в глазах того поколения баритон — это прежде всего воплотитель партии Онегина, а Онегина должен петь красивый и уж, во всяком случае, «артистичный» исполнитель...
Через десять минут мы сели завтракать, и супруги, ласково передавая друг другу яства и враждебно друг друга перебивая, поправляя, дополняя, стали знакомить меня с театральным Петербургом.
За какой-нибудь час я узнал, кто сколько поет и сколько получает, кто на ком женат, кто с кем живет или разошелся, кто из петербургских антрепренеров «в силе» и кто дышит на ладан. Я не без труда вставил вопрос о том, что представляет собой опера Народного дома, и получил обстоятельную информацию.
Оперный театр Народного дома был организован Попечительством о народной трезвости, председателем которого состоял принц Александр Петрович Ольденбургский, невероятный самодур, но человек в общем любивший театр
<Стр. 198>
и любивший слыть меценатом. При его связях было не очень трудно добиться субсидии, необходимой для постройки большого театрального здания, в котором наряду с драматической труппой могла бы существовать и оперная. В августе 1898 года был заказан проект театра с большим фойе, сценами для эстрадных выступлений, залами для культурно-просветительной работы, трехэтажными галлереями для буфетов и при театре сад с аттракционами. За пятнадцать-шестнадцать месяцев здание Народного дома было построено в том виде, в каком я его застал в 1909 году. От функционирующего ныне здания оно отличалось тем, что кинотеатра в нем не было, а помещение, занимаемое теперь театром Ленинского комсомола, вновь отстроенное после Отечественной войны, имело гораздо более скромные вид и размеры.
Спектакли в новом театре открылись в декабре 1900 года бессмертной оперой Глинки «Жизнь за царя». Труппу содержало попечительство. Опера давалась летом ежедневно, а зимой через день. В воскресенье и праздничные дни по два спектакля вперемежку с двумя драматическими.
Труппа была составлена относительно солидная: пять-десять человек хора, сорок пять — оркестра и восемь пар балета.
Многие из солистов этой труппы с П. 3. Андреевым, Е. Э. Виттингом и другими во главе впоследствии заняли на русской оперной сцене видное положение. Опера Народного дома стала кузницей кадров для императорских театров и для крупных частных антреприз (Киев, Тифлис, Одесса и т. д.). При своих скромных средствах и отсутствии достаточных субсидий на покрытие дефицита попечительство не могло ни с кем конкурировать и было вынуждено отпускать своих птенцов, как только они оперялись.
Первые годы дела шли сносно: спектакли посещались неплохо, имели хорошую прессу. Но мало-мальски приличное оперное предприятие, если оно не находилось в ту пору в частных руках, без дотации существовать не могло.
Дефициты оперной труппы стали чувствительно сказываться на общем бюджете Народного дома, и попечительство сочло за благо отказаться от антрепризы, сдав театр в частные руки.
И тут пошла чехарда, в которой уже трудно разобраться.
<Стр. 199>
То официально действовала антреприза, а на деле товарищество: сборов на покрытие расходов не хватало, начиналась оплата части труппы по марочной системе. То образовывалось товарищество, а на деле хозяйничал антрепренер, которому по тем или иным причинам было выгоднее не фигурировать в качестве такового.
К весне 1909 года в Народном доме влачило довольно жалкое существование Товарищество оперных артистов под управлением М. Ф. Кирикова и М. С. Циммермана. Дирижерами театра были многоопытный Вячеслав Иосифович Зеленый, чех, начавший свою оперную деятельность в Московской Частной опере С. И. Мамонтова, и прекрасный хормейстер, но очень посредственный дирижер Владимир Борисович Шток. Режиссировал М. С. Циммерман. Недостаточно развитой городской транспорт не давал возможности рабочим далеких от Петербургской стороны районов ездить в Народный дом, на это требовалось много времени. Главный контингент зрителей составляли мелкое чиновничество, средняя интеллигенция, учащаяся молодежь и мелкие торговцы.
На этом рассказе завтрак был закончен и Б. предложил мне еще «попеть» и подверг меня основательному экзамену. Вдруг его вызвали к телефону и сообщили, что на бегах начался какой-то интересный заезд. Б. сразу потерял душевное равновесие и, попросив у меня 25 рублей взаймы, до вечера (на что Лиза, злобно сверкнув глазами, прошипела: «До вечера? Знаем мы этот вечер!»), исчез.
2
Итак, в Петербурге в 1909 году функционировали два постоянных оперных театра—Мариинский и театр в Народном доме. Естественно было стремление по приезде в Петербург прежде всего побывать в Мариинском театре. Однако попасть туда оказалось совершенно невозможным: там шел абонементный спектакль, и достать билет мне не удалось. Поэтому в первый же вечер я отправился в Народный дом (на Петербургской стороне).
Какой странный театр! Длинный-длинный, вроде киевского «Контрактового дома» (помещение для масленичной торговли), без ярусов, с одним балконом. По бокам партера, за какой-то оградой — толпы стоящих вплотную,
<Стр. 200>
друг к другу притиснутых зрителей — известные променуары (боковые галлереи) Народного дома. Какие-то оголенные железные конструкции, точно театр недостроен...
Шел «Севильский цирюльник» с участием Л. М. Сибирякова в роли дона Базилио.
Уже после того как оркестр однообразно и шумливо отыграл увертюру, я понял, на каком невысоком художественном уровне находится музыкальная сторона спектаклей Народного дома. Когда же подняли занавес и совершенно замогильным голосом запел Фиорелло — А. Генахов, Альмавива — тенор П. Карский с места в карьер «пустил петуха», а Фигаро — В. И. Обухов, обладатель деревянного голоса, грузный, тяжелый певец, почти проговорил свою арию,— уровень всего спектакля стал совершенно очевиден. В хоре выделялись тенора с на редкость гортанными, не подвергнутыми никакой обработке голосами, а в последующих спектаклях я отметил и вульгарных альтов.