Пансионат был очень уютным, и экспедиция института Сравнительного Планетоведения отдыхала в нем перед последней точкой работы в горах, в надежде хоть там поймать нейтрино. Дальше — самолет и Москва (Ваня на этот раз наотрез отказался сопровождать грузовик в столицу на платформе, и начальник экспедиции нашел ему замену).
Однажды Ване надоело сидеть в альплагере, и он утром решил прогуляться по склону, чтобы сверху сфотографировать долину реки. Путешествие его было совершенно обыденным, если не считать того, что он поскользнулся и, чтобы не упасть и не повредить аппарат, вынужден был ухватиться за какой-то куст.
Как позже выяснилось, именно в это время нечто похожее случилось и с одним из альпинистов. Пансионат был всем хорош, кроме одного: известное удобство располагалось не в помещении, а снаружи. Удобство в виде классического деревянного домика было вполне комфортабельным и не по-азиатски чистым, к нему шла вымощенная камнем тропинка, но до него было все-таки далековато. И вот этот альпинист, видимо, завороженный утренним видом далеких манящих горных вершин (тех самых, которые он должен был покорить), не дошел до конечного пункта и, свернув с тропы, решил совместить два удовольствия — то есть любование прекрасным пейзажем и другое. А так как рядом не было туалетной бумаги, то альпинист воспользовался листьями того же растения, которое помогло Ване сохранить равновесие. Как потом оказалось, оба прибегли к помощи страшно ядовитого растения диктамнуса (в просторечии — неопалимой купины).
У Вани через час на руке появились такие страшные пузыри, как будто он окунул ладонь в кипящее масло, а последствия естественной гигиенической процедуры для альпиниста были просто ужасны — спортсмен с тяжелейшими химическими ожогами (не только рук) был доставлен в ближайшую больницу, провел там около месяца и ни на какие соревнования не попал.
Из дальнейшей беседы выяснилось, что такие занимательные истории случались с Ваней не только в Средней Азии. И сегодняшний день был богат запоминающимися событиями.
Ванины приключения начались на улице. Он брел в Кунсткамеру по улице Колокольникова, всматриваясь в номера домов в поисках цифры «6». Рассеянный Ваня не заметил, что улица как-то внезапно опустела, а фасады домов озарились неестественным светом. Потом прямо перед ним остановился умопомрачительный лимузин, шикарность которого многократно усиливалась тем, что в годы застоя таких машин в Москве были единицы. Из лимузина вылезла сногсшибательная дива и медленно, как насекомое богомол, изящно и неторопливо складывая в суставах длинные конечности, раскрыв объятия, сделала шаг к Ване. Но тут, откуда-то сверху, громовой голос произнес: «Стоп! Откуда на площадке посторонние?! Гражданин, вы мешаете! Уйдите!». И к Ване метнулись люди.
Ваня после того, как был выдворен со съемочной площадки, обнаружил вывеску «Столовая» и зашел туда перекусить и пережить увиденное. Он пока не подозревал, что до Кунсткамеры уже было рукой подать — ведь в этой столовой обычно кормился Олег во время обеденных перерывов.
До окончания работы точки общепита оставалось немного времени, поэтому в зале было немноголюдно. Ваня взял несколько блюд и направился к столику, за которым в одиночестве закусывала очень симпатичная девушка. Под впечатлением встречи с кинодивой Ваня решил отобедать в женском обществе. Претендент на место лаборанта в отдел орнитологии подошел и вежливо осведомился у девушки, не занято ли место рядом с ней. Она сначала обвела взглядом полупустой зал, в котором было полно свободных столиков, а потом с недоумением и подозрением посмотрела на Ваню, но все-таки разрешила ему расположиться рядом.
Ваня аккуратно начал ставить одной рукой поднос, второй придерживая ремень висевшей на плече сумки со стандартным набором своих пожитков. Но в это самое время ремень сумки, груженой умной книгой, портвейном и телевизором, сорвался с плеча и ударил по руке. Толчок передался подносу, и тарелка с закуской, закружившись в воздухе, упала на пол. Через секунду точно на тоже место приземлилась тарелка с котлетой. На подносе еще оставался стакан с компотом, и Ваня уже без приключений доставил его на стол. Девушка перестала настороженно смотреть на него, как на местного ловеласа. Взгляд ее стал более теплым и сочувственным. Так в цирке смотрят на белого клоуна. Ободренным этим взглядом Ваня присел рядом. Но познакомиться с девушкой ему так и не удалось. В тот день в столовой морили тараканов. В этом здании водились не только привычные мелкие рыжие прусаки, но перебравшиеся из соседней Кунсткамеры их огромные тропические собратья.
Один из этих отравленных монстров тараканьего мира медленно выполз на стену как раз за спиной девушки. Ваня смотрел, как он шатаясь медленно брел по стене. Насекомое начало пьяно водить усами, очевидно, оно учуяло упавшую Ванину котлету. Таракан, расценивая ее как последнее угощение перед смертью, отделился от стены и, с дребезжащим звуком листа кровельного железа пролетев над головой девушки, плюхнулся на пол рядом с уроненной Ваниной тарелкой. Но силы, затраченные на полет, совсем подорвали тараканье здоровье. Членистоногое перевернулось на спину и стало театрально умирать, заламывая все шесть лап и дергая усами. Тараканья агония длилась так же долго как и смерть лебедя из балета Сен-Санса. Правда она не была столь эстетичной. Наконец таракан сложил на груди все свои конечности, дернулся и замер.
Девушка посмотрела на насекомое, потом на Ваню, так будто и тараканья смерть была организована им, презрительно фыркнула и, не допив своего компота, покинула зал. А Ваня, с грустью глядя на таракана, допил свой.
Пообедав таким образом, он пошел по улице Колокольникова дальше. Наконец он увидел дом, фасад которого был перевит змеями. Из окна этого здания наружу высовывалась впечатляющая задница бегемота: в тот день директриса одолжила киностудии животное для съемки фильма. Но гиппопотам не проходил в дверь и его приходилось выгружать через огромное окно. Всего этого Ваня не знал, но догадался, что это и есть Кунсткамера и зашел внутрь.
В таких людях отдел орнитологии нуждался, а так как Ваня явно не был девушкой, то директриса, не моргнув глазом, подписала его заявление.
Работа лаборанта в Кунсткамере была не пыльная, но скучная. Главное и нескончаемое тягло — это, конечно, были этикетки, то есть не они сами, а их написание и привязывание к птичкам. Каждый научный сотрудник знал, что этикетка подчас бывала важнее самой птички, и порой случалось так, что прекрасно сделанную тушку, но без этикетки отправляли в учебные коллекции или в утиль, зато хранили почти полностью съеденную молью и кожеедами птичку с ценнейшей этикеткой. Вместе с тем написание и привязывание этикеток не были самой любимой работой ни научных сотрудников, которые, по распоряжению директрисы также отрабатывали свою долю этой барщины, ни лаборантов, которые сидели, не разгибаясь целыми днями, стараясь как можно яснее написать на каждую птицу своеобразную эпитафию, а лучше сказать — могильную табличку, на которой были обозначены лишь дата ее смерти и место где птица встретилась с орнитологом (и фамилию убийцы тоже писали на этикетке).
Кроме этого постоянного этикеточного тягла в жизни лаборантов было несколько авралов. Самой крупной и впечатляющей была акция засыпки нафталина в коллекции для того, чтобы тушки птиц не грызли жуки-кожееды и моль.
Как только апрельское солнце как следует прогревало отдел, Олег давал команду, и все население орнитологического отдела в течение целой недели, напялив противогазы на головы, засыпали белые кристаллы нафталина в каждую коробку и каждый сундук (в сундуках хранились тушки крупных птиц — лебедей и пингвинов). После этого Олег, как правило, уезжал в экспедицию, нафталин же возгонялся летним теплом, и его запах хорошо чувствовался вплоть до осени по всей Кунсткамере, даже в подвале препараторов.