Через два часа после начала моего рабочего дня весеннее солнце нагрело помещение отдела орнитологии. Тепло вызвало возгонку нафталина — основного вещества, которым мы протравливали коллекции, чтобы там не завелись моль и жучки-кожееды. Запах этого ароматического углеводорода стал нестерпимым, и поэтому я встал, взял из портфеля сверточек и направился к выходу.
— Я пошел обедать, — сказал я начальнику.
Олег укоризненно посмотрел на меня. Он всегда так смотрел на подчиненных, когда они покидали рабочее место, но с особой укоризной почему-то только на меня в момент начала обеденного перерыва. Я догадывался почему. Потому что обеденный перерыв, который ежедневно отмечался у Теплова и именовался чайной церемонией, длился не менее двух часов. Но, тем не менее, я, взяв свои бутерброды, устремился по винтовой лестнице из птичьего (точнее — орнитологического) поднебесья вниз, к земле, к беспозвоночным.
Орнитологи, жили на четвертом этаже, на самом верху, поближе к пернатым — ангелам и птицам, а все остальные обитатели Кунсткамеры располагались этажами ниже.
Я на цыпочках прокрался мимо отдела млекопитающих. Там обитала грубая директриса Кунсткамеры, с совершенно непредсказуемым характером, поэтому встреча с ней для каждого сотрудника была нежелательной. Но из-за двери териологов слышались размеренные удары — это лаборант Паша отрабатывал удары каратэ по специально сработанной для этого доске-макиваре. Значит, директриса отсутствовала. Отдел маммологии пах так же как и наш отдел — нафталином. Этажом ниже жили тихие энтомологи. Нафталином они пахли слабее, но к этому запаху у них примешивался тонкий аромат миндаля — свои объекты они умерщвляли синильной кислотой. Я заглянул в полураскрытую дверь этого безобидного отдела в надежде найти попутчика. Но коридор был пуст, и в нем только виднелись деревянные полированные шкафы старинной работы, в которых хранились бесчисленные коллекции насекомых.
На втором этаже я прошел мимо небольшого полутемного зала (электричество там включали только для экскурсантов), в котором громоздилась гордость нашей директрисы — реконструкция стоянки первобытного человека, миновал отдел ихтиологии настолько нестерпимо благоухавший формалином, что заслезились глаза, обогнул скелет мамонта, стоявший у дверей общественного туалета, и, спустившись на первый этаж, наконец очутился перед дверью, над которой висела картина, изображавшая морское дно с красивыми улитками. Здесь, в отделе малакологии, мы ежедневно пили чай. Я без стука открыл дверь и зашел в кабинет Теплова. Я как всегда пришел первым.
Теплов сидел в старинном кресле на колесиках за столом, беспорядочно заваленном толстенными фолиантами, раковинами моллюсков — его объектами исследования, а также хозяйственным мылом. На краю стола, в качестве украшения, стояла старинная, неработающая пишущая машинка «Ремингтон».
У Теплова в кабинете, в основном, водились орхидеи, бромелии, кактусы, смазливые студенты и изредка появлялись японцы.
Юра пытался следить за модой. Сегодня он был в строгом сером костюме-тройке, в белой рубашке и при галстуке, на котором можно было рассмотреть заколку в виде маленького краба. Но, вместе с тем, на ногах у Юры были заношенные кроссовки. Зато Юрины щеки были прекрасно выбриты, а его черная аккуратная бородка (фасон «унитаз») была тщательно подстрижена.
Теплов листал иностранный научный журнал, рассматривая изображения пенисов различных видов морских улиток — единственный систематический признак, по которому виды моллюсков можно было отличить друг от друга. Юра обмахивался дешевым драным бумажным японским веером, негромко и задумчиво напевая испорченный им старинный романс: «Я вся, я вся полна тобою».
— Здравствуй Юрик! — жизнерадостно начал я, но тут же осекся, быстро присев, так как над моей головой пролетел кусок хозяйственного мыла — первого предмета, который подвернулся хозяину комнаты под руку. Малаколог по самурайски опустив углы рта и страшно вращая глазами закричал: «Убью, Вовочка, птичка-гонореечка!»
Я захлопнул дверь, отбежал подальше и только тогда вспомнил, что я вчера самолично отправил Теплова на ученья по гражданской обороне. Что там произошло я не знал, но, судя по реакции обычно незлопамятного Юры, там случилось что-то страшное. Подумав, что если и умирать, то лучше при свидетелях-сотрапезниках, я решил дождаться пока они все соберутся у Юры, а тем временем расспросить, что же произошло на ученьях. С этой целью я спустился в подвал к таксидермистам. Люди в таксидермической мастерской жили простые и гостеприимные, но там всегда пахло тухлым мясом.
Таксидермист, по прозвищу Корнет, занимался странным делом. Перед ним стояло хорошо выполненное чучело дикого кабанчика средних размеров. И Корнет, негромко матерясь, ножовкой распиливал кабанчика пополам.
— Заказчик сейчас приходил, — объяснил мне Корнет свои действия во время распиловки животного. — Генерал. Охотник. Месяц назад шкуру этого подсвинка принес и попросил чучело сделать. Я и сделал как положено, по всем промерам. А он сегодня пришел, увидел чучело и говорит: «Это не мой кабан. Мой кабан больше был! Переделывай». Козел! (Я понял, что это выражение никак не относилось к кабанчику). Хорошо, что у меня кусок шкуры еще одного кабана есть, так что я этого сейчас увеличу.
А потом, под визг ножовки, в непередаваемом аромате варящегося несвежего скелета орангутанга я услышал, почему обычно по-восточному невозмутимый Юра сегодня изменил себе.
Накануне в Кунсткамеру пришел Приказ из нашего штаба гражданской обороны. В Приказе говорилось, что такого-то мая в сквере на Ленинских горах будут проходить соревнования отрядов гражданской обороны, и мы тоже должны выставить свою команду, подготовленную, обученную и экипированную.
К несчастью, заведовать гражданской обороной в Кунсткамере был назначен я. Работа моя, в общем, была непыльная: каждую среду отбывать повинность в Главном здании Института, в подчинении которого находилась и наша Кунсткамера. Там в лабиринте подвальных коридоров за стальными дверями, украшенными огромными засовами и циклопическими ручками я находил нужную каморку, окрашенную изнутри в ужасный темно-зеленый цвет и заселенную отставными полковниками. Под потолком каморки проходили цинковые вентиляционные трубы, а на стене висела картина. На ней был изображен утопический город, совершенно лишенный признаков каких-либо архитектурных стилей. Точно в центр этого населенного пункта (наверное для большей наглядности) угодила атомная бомба и поэтому в городе очень хорошо выделялись все три зоны разрушения.
В этом подвальном помещении, один раз в неделю около трех десятков таких же как я несчастных, прибывших из других подразделений Института были вынуждены слушать многочасовые лекции полковников.
Каморка была небольшая, голоса у всех лекторов до сих пор сохраняли зычность строевых командиров и поэтому все слушатели маялись, морщась от громогласных ораторов, которые рассказывали об ужасных последствиях бомбардировок мирных городов ядерными зарядами, химическими и бактериологическими боеприпасами, а так же об оказании первой помощи тем горемыкам, которым все-таки удалось выжить после этих налетов.
Все мы, слушатели, товарищи по несчастью, не верили полковникам, так как знали, что когда грохнул Чернобыль наши наставники только через три дня после катастрофы сумели сделать необходимые замеры, и, как потом оказалось, неисправными приборами, потому что исправных у них просто не было.
Во время таких лекций можно было делать только две вещи: заткнув уши спать или же читать (правда что-нибудь очень захватывающее — либо остросюжетный детектив, либо совершенно грязную порнуху). Некоторые новички пытались править собственные статьи или читать что-то серьезное, но совершенно напрасно — оглушительный командный голос очередного преподавателя совершенно не давал сосредоточиться.
Но прослушать курс лекций было самое легкое испытание по гражданской обороне. Отставная военная братия, оккупировавшая подвалы Главного здания Института, постоянно требовала от своих подчиненных предъявления всевозможных графиков, планов работ или отчетов.