Особую радость полковникам доставляли те чрезмерно ретивые сотрудники, которые не выбрасывали полученные из центра циркуляры в корзину (как, например, это делал я), а выполняли все предписания. Полковники с удовольствием перечеркивали все полученные бумаги красным карандашом и отсылали их на доработку.
Я же, в силу своей природной безалаберности, никаких отчетов им никогда не приносил, и поэтому меня никогда не клеймили позором за плохо составленный документ.
Лишь однажды одному очень настырному вояке удалось выбить из меня план подвального помещения Кунсткамеры, где личный состав учреждения должен был прятаться во время ядерного нападения супостатов.
И я принес план. Это была плохо срисованная мною схема эвакуации научных сотрудников во время пожара, которая висела в Кунсткамере под скелетом мамонта, у туалета.
Полковник увидел мой документ, схватил было красный карандаш, зажег в глазах ястребиный блеск и уже занес было руку над моим творением, но в последний момент прочитал заголовок.
— Так это же Кунсткамера, — вздохнул он и посмотрел на меня, как на убогого.
— Кунсткамера, — ответил я.
— И где же она находится? — спросил полковник и подошел к висевшей на стене карте Москвы.
— А вот где, — показал я острием карандаша на начало улицы Колокольникова.
— А Кремль где? — осведомился полковник.
— А вот здесь, — моя вторая отметка легла рядом с первой.
— Не надо мне от тебя ничего. Случись что, вас никакие перекрытия не спасут. В самом центре зоны «А» окажетесь. Живи спокойно — то есть без планов.
Но самое неприятное случалось каждую весну, когда подвальные вояки, надев парадную форму, устраивали для всего личного состава полевые учения, где проверялось умение пользоваться противогазами, измерительными приборами и прочими занятными штуками.
Такое стихийное бедствие случилось и этой весной. Из штаба Гражданской обороны пришел циркуляр, предписывающий прибыть такого-то мая к 14 часам в скверик у Главного здания, где и будет происходить экзамен.
Май — не самое многолюдное время в Кунсткамере, так как сотрудники уже начинали разбредаться по экспедициям. Поэтому мне с трудом удалось разыскать пятерых человек и уговорить их с противогазами съездить в заветный скверик. При этом я лицемерно заверил народ, что ничего страшного с ними не случится. Но в отряде должно было быть шесть бойцов, и я с ног сбился, бегая по музею в поисках последнего кандидата (сам я, согласно плану все тех же полковников, должен был неотлучно дежурить в ожидании указаний у телефона в канцелярии Кунсткамеры).
Тут-то в Кунсткамере и появился Теплов. Вечером он собирался в свой любимый театр, который специализировался на постановке пьес о сексуальных меньшинствах. Юре казалось, что именно этим должен интересоваться настоящий эстет. Ради театра он принарядился. Теплов был в белых брюках, белых ботинках, белой рубашке с запонками в виде маленьких крабиков и нежно-голубом пуловере. В руках он держал букет редчайших гвоздик с лепестками зеленого цвета. Эстетствующий под Оскара Уайльда Юра, вероятно хотел преподнести эти цветы Курмангалиеву или, на худой конец, Виктюку. Следует упомянуть, что Юра был обильно сдобрен духами, и в ожидании момента приобщения к высокому искусству сладострастно мурлыкал очередную испорченную им туристическую песенку «На болоте, на снегу я могу, могу, могу».
Увидев такого Юру, я упал к нему в ноги с криком: «Родимец, не откажи!».
Юра обычно не выдерживает, когда мужчина становится перед ним на колени. И на этот раз он согласился.
Я договорился с деканом расположенного по соседству факультета журналистики, который отправлял свое отделение на институтском автобусе, чтобы шофер довез до места экзамена и сотрудников Кунсткамеры, и повел своих орлов к машине. В это время из дверей факультета журналистики строем вышли тамошние гражданские оборонцы: все в одинаковой, хорошо подогнанной черной форме, красных беретах, в начищенных кирзовых сапогах, с однообразно висящими на правом боку противогазами и даже нашитыми эмблемами факультета на левых рукавах отглаженных курток.
Мои скауты были одеты как бомжи — то есть в то, в чем я их взял с рабочего места, а свои противогазы они несли в авоськах и полиэтиленовых пакетах.
Последним в автобус залез Юра в голубом пуловере и зелеными гвоздиками, так как после гражданской обороны он все-таки рассчитывал попасть в театр — прямо в уборную Курмангалиева.
Дверь за Юрой закрылась, автобус тронулся. Я перекрестил удаляющуюся машину и пошел в Кунсткамеру — дежурить у телефона. На душе было так скверно, будто я послал взвод необстрелянных новобранцев проводить разведку боем.
Я просидел допоздна, никаких звонков из штаба не дождался и уехал домой. А тем временем у Главного здания Института разыгрывались драматические события, о чем мне и рассказали таксидермисты.
Оказывается, неожиданно даже для подвальных полковников инспектировать учения прибыл весь городской генералитет гражданской обороны.
Но институтским воякам было чем гордиться. К скверику, где устраивались полевые сборы, подходили ровные пешие колонны или подъезжали автобусы, из которых появлялись бравые дружины. Приехал и автобус факультета журналистики. Сначала из него взводом морской пехоты высыпали одетые в черное журналисты, а затем выползли мои орлы, прижимая под мышками авоськи с противогазами и на ходу закуривая. Последим появился Юра в голубом пуловере, запонках-крабиках и с зелеными гвоздиками.
Увидев такое, институтские полковники рысью бросились к моим питомцам и стали, покрикивая, оттеснять их за соседний куст — с глаз долой от большого начальства. Недисциплинированный народ из Кунсткамеры вяло огрызался, а Юра отмахивался букетом цветов. Именно он и привлек внимание инспектирующего генерала, который лично подошел к бригаде из Кунсткамеры, построил всех в шеренгу (она получилась очень корявой), достал секундомер, включил его и гаркнул: «Газы!»
После этого генерал, свирепея, наблюдал как сотрудники Кунсткамеры не торопясь тушат сигареты, со вздохами достают из авосек противогазы и с явным отвращением, неумело пытаются натянуть резину на свои головы. А Юра вообще отошел в сторону, положил на газон драгоценные зеленые гвоздики, предназначенные для театральных встреч, и только после этого брезгливо морщась стал влезать в свой противогаз.
Потом генерал пытался выяснить у моих гвардейцев что-то про нормы радиации и про устройство дозиметров и услышал такое, что в сердцах сплюнул и дал увести себя к образцовому звену с факультета журналистики.
А над моими подопечными стали злорадно глумиться подвальные полковники, принуждая их десятки раз надевать средства предохранения. А бедного Юру вообще положили на газон и заставили изображать из себя беспомощного раненого, а всем остальным было велено спасать его. И все поочередно, цепляясь за Юрину бороду, неумело натягивали резиновую маску с хоботом на его физиономию.
После такой экзекуции Юра уже пах не духами, а потным каучуком, а на его белоснежных брюках появились зеленые пятна от травы, и голубой пуловер помялся. А кроме того, подвяли зеленые гвоздики. Юре в тот вечер больше не хотелось ни Курмангалиева, ни Виктюка. Поэтому Теплов с горя поехал в Кунсткамеру возиться с пенисам добытых им в далеком рейсе моллюсков, готовя таким образом материал для научной публикации.
Но, по словам, таксидермистов, до того как укрыться в своем кабинете, он, размахивая увядшим букетом, бегал по всей Кунсткамере, и кричал: «Где этот Вовочка?! Я убью его!».
Я попросил таксидермистов быть посредниками и уговорить Теплова оставить мне жизнь хотя бы на время обеда.
Один из них пошел на дипломатическое задание, а я остался в его мастерской, рассматривая привезенную из зоопарка недавно сдохшую там антилопу гну. Наконец, зазвонил телефон, и мне сообщили, что все улажено, и я могу присутствовать на чайной церемонии.