Да и Ленскому придется явить свою глупость во всей ее красе. Такого от него мог ожидать разве что Пушкин. Онегин же – в своей упрощенно-светской ипостаси – нет. Вот оба героя и загнали себя в колею. Точнее – в ловушку, приготовленную им их творцом. Ибо колея там одна, общая. А движение – встречное. «Да, да, ведь ревности припадки – // Болезнь, так точно как чума, // Как черный сплин, как лихорадки…» А нечего было вам двоим действовать сугубо рефлекторно – ведь автор готов был дать вам свободу воли! А вы? Эх вы…
Приношу извинения: приведу здесь целую строфу из шестой главы. Ее, как и предыдущую, ХV-ю, которую я только что цитировала, Пушкин исключил из окончательной редакции романа – обе они доступны лишь в черновиках. Нам же с вами эти строфы придутся весьма кстати. Итак:
ХVI
Порою в рифмах столько прозы,
Что впору вовсе бросить их.
Где сладки грезы, там и слезы,
Увы, такой российский стих.
Да вот беда и в жизни то же:
С истертой рифмой больно схожи
Деянья наши всякий раз –
Ну точно в строку ставят нас!
Как так? Да верно, право слово,
Привычка выберет сама,
Не надо сердца ни ума,
Чтоб повторить созвучье снова.
Однако к ревности ужель
Нет лучшей рифмы, чем дуэль?
***
Мы обещали быть честными: Ленского убил все же не совсем Онегин, а отчасти и тот, кто их обоих породил. И сотворил ту самую ситуацию-ловушку. Признаем и еще одно: убил правильно. Не «за дело», а именно правильно. И драматургически, и «по жизни». Ибо – «Прошли бы юношества лета: // В нем пыл души бы охладел // …счастлив и рогат…» Что поделать, Пушкин знает Ольгу куда лучше, чем Владимир. А вот Онегин как раз точен – с первого же взгляда. Опыт… Потом он ее «верность» еще и проверил – всего лишь одним пошлым мадригалом. А заодно и «ум» Ленского. (Вот вам и многочасовые высокоинтеллектуальные дискуссии о плодах наук, добре, зле и вековых предрассудках…) Один укол ревности – и… воля – волей, а против доминанты не попрешь.
Хоть автор и любит сердечно своего героя, но позволить ему долго оставаться, так сказать, хорошим – не страдать и не заставлять страдать других – не может. Ведь Пушкин все же не Бог, но лишь демиург. Да, гений, и – да – творец. Но творения его априори отягощены злом. Как и сам их творец – когда он человек: «И средь детей ничтожных мира, // Быть может, всех ничтожней он».
***
Вот мы и добрались почти до самого что ни на есть несчастливого… Конца? По сути, увы, да. Всё, что ждет двух героев после смерти третьего, это, как говорится, уже совсем другая история.
***
Разбирать психологию происшедшего на балу и после него нам не придется: за нас это сделал сам Пушкин – честно, точно и без всякой романтики. «…но Евгений // Наедине с своей душой [читай – с А.С. Пушкиным. Я.Н.] // Был недоволен сам собой. // И поделом: в разборе строгом // На тайный суд себя призвав…»
Что ж, вот они и встретились – все трое: и оба Онегиных, и их творец (именуемый здесь для краткости «душа»). В такой-то троице ошибок быть не может, все характеристики абсолютно точны. Ленский дурачится: он пылкий мальчик, ему простительно. Онегин же должен быть не мячиком предубеждений – то есть, тем первым, примитивным, но – мужем с честью и умом. Вторым. С богом в душе. Всё названо своими именами. Честь и ум. Что еще нужно?
Увы, у того, «старого» Онегина ни того, ни другого, по сути, нет. Мы по-прежнему не знаем, откуда они взялись у Онегина обновленного. Но – взялись – и он обязан был ими воспользоваться. Он и сделал бы это – будь с ним в тот решающий момент его творец. Увы, творец как раз тогда стоял в стороне и наблюдал. Отстраненно. Богу было интересно. Вмешайся он напрямую – и роман пришлось бы попросту закончить. Так жалко же! Столько интересного еще можно посмотреть. И герои такие классные, и расставил он их так красиво…
Да и чисто личный интерес тут налицо: без принесения в жертву агнца не состоится ритуальное прощание Пушкина с собственным юношескимпсевдоромантизмом – его малый катарсис. Стоило ли так тщательно выращивать этого восторженного мальчика, чтобы позволить ему стать рогатым, скучать, толстеть и хиреть? Нет уж, позвольте, умерла так умерла!